Осуждение и отчуждение. Григорий Громской

верно, и хотела услышать на протяжении сего мрачного периода жизни, где будущее поистине стало миражом, с каждым днём протяжно и уверенно исчезающим.

      Плач Марии был громче, но в его нотах слышалась радость, вопреки сковавшему душу стыду. Ранимова нашла крепкую опору, ещё одно искреннее понимание и более – надежду. Надежду на право жить. А отец, с головою погрузившись в горе своего дитя, без слов принимал ребёнка со всеми его тягостными страхами и уродствами.

      – А чей это ребёнок? – неожиданно спросил он.

      Мария, услышав это и всколыхнув воспоминания о роковой ночи, пуще разрыдалась.

      – Ничего страшного, – молвил клеймящий себя за сказанную глупость отец.

      Он гладил её по голове, прижимал к своей сильной груди, которая закроет собою, наверное, весь мир. Прошла минута душевности и великой силы человеческой души, Александр привёл и себя, и дочь в чувства. Он рассмешил её, приободрил. Однако в один момент вся радость исчезла: сквозь закрытую дверь, в коридоре, послышались громкие шаги. Невысокие каблучки вышагивали скорый ритм, что заставил Ранимову вновь переживать. Вот они затихли, послышался щелчок, отец с дочерью вышли настороженно в прихожую и начали ждать вероятной беды. Маша знала этот шаг. Знала этот ритм. Наизусть.

      В дверном проёме явилась полная, краснощёкая, пятидесятидвухлетняя женщина со сжатыми от гнева кулаками и пухлыми губами. В её чёрных глазах поблёскивала ненависть. Свалив со своих округлых плеч большую сумку, она, пыхтя, с силой топнула каблуком, будто отгоняя Ранимову от себя, как бездомную кошку. Следом за этой разъярённой дамой вошла сгорбившаяся, мельком поглядывавшая в глаза Марии, худая девушка, что тихонько закрывала за собою дверь. Молодая, с голубыми глазами, материнским носиком, особа жалостно вниз наклонила голову, точно предрекая все дальнейшие события.

      – Бесстыдница! Бесстыдница! – орала мать, тыча в Ранимову толстым пальцем, – Да как ты посмела меня опозорить?!

      – Галя…

      – Не затыкай мне рот! Ты на стол накрыл?!

      – Д-да… – не успевал договаривать Александр.

      – Так зря! Сейчас всё это в кое-кого полетит!

      – Мама… – словно умирающим голосом промолвила сестра.

      – Что мама?! Что мама?! – Галина снова топнула ногой. – Так! А ну все быстро в комнату, – она пальцем указала на зал.

      Маша сдерживала слёзы, но не могла унять дрожь. Она еле-еле держала голову на плечах – дрожь пронизывала всё тело. Когда они, кроме матери, сели на диван, отец взял вспотевшие ладони девушки. Ранимова вспомнила Кровную, вспомнила её доверительный взгляд и почувствовала себя более уверенной. Напротив Марии сидела, прижав коленки друг к другу, и не поднимая взгляда выше своих ног, Анна.

      В зал вошла мать.

      Ранимова, разом осмелев, но не спрятав слёзы, борзо проговорила:

      – Я не собираюсь перед тобой извиняться.

      Глаза Галины помутились от недопонимания и будто почернели от ненависти.

      – Ах, как же не будешь! Ноги мне будешь целовать!

      – Да