Суер-Выер и много чего ещё. Юрий Коваль

чувство жалости.

      Все они были оборванные, на костылях, кто сидел, кто лежал, кто ковылял, кто валялся.

      Они протягивали руки, явно прося подаяния.

      – Ну, что скажешь?

      – Похоже, что это нищие, сэр.

      – Сам вижу, что нищие. Но как это может быть? Одни только нищие. Где же подающие?

      Подающих не было видно. Как мы ни разглядывали остров в сильнейшие квартокуляры, хоть копейку подающих не нашли.

      – Очевидно, они думают, что подающие – это мы, сэр.

      – Мы?

      – Ну конечно. У нас роскошный фрегат. Из камбуза пахнет щами, вон у Чугайлы зуб золотой, Хренов явно пил портвейн, капитанский краб – чистого золота, старпом гладко выбрит, лоцман – еврей, так что мы вполне похожи на подающих.

      – Ну и что делать? Сходить на берег или нет?

      – Решайте, кэп. В конце концов, почему бы не подать милостыни Христа ради? Надо подавать по мере возможности.

      – Действительно, – сказал капитан, – Христа ради можно и подать. Наберите в карманы мелочи, каких-нибудь там копеек, и сойдём на берег.

      – Если уж вы подаёте Христа ради, то зачем мелочиться, кэп? – сказал некстати я. – Почему «набрать там копеек»? Подавайте копейки ради себя, а Христа не приплетайте.

      – Что ещё такое? – сказал капитан, с неудовольствием оглядывая меня. – Зачем, интересно, ты вылез из каюты? Меня учить? Сидел бы там и угрызался куском поросятины. Ты сам-то сколько собрался подавать?

      – Подаю по силам.

      – И на какую же сумму у тебя этих сил?

      – Смотря по обстоятельствам.

      – Ну и какие сейчас у тебя обстоятельства?

      – Весьма скромные.

      – Отчего же это они такие скромные? Пьёшь что хочешь, даже из капитанских запасов, столуешься с офицерами, фок-стаксели при этом налево не травя, что-то чиркаешь в пергаменте, а что начиркал – никто не проверял.

      – Вы хотите сказать, что на судне имеется цензура?

      – Я об этом говорил, и не раз. Когда верёвочный хотел послать их судно на…, я не велел. Не позволил писать такое флажками, осквернять флажки «Лавра».

      – А уста?

      – Что «уста»?

      – Устно-то вы сами посылали, и не раз.

      – Ну знаешь, брат, цензура есть цензура, она не всесильна, всюду не успевает. Но на флажки я всегда успею!

      – Но на пергаменте я «чиркаю» отнюдь не флажками.

      – А нам это нетрудно перевести! Чепуха! Эй, верёвочный! Изобрази-ка флажками, чего там начиркал этот господин, а уж мы проверим, цензурно это или нецензурно, Давай-давай, тяни верёвки!

      – На всё дело, пожалуй, флажков не хватит, – сказал верёвочный Верблюдов, заглянув в пергамент. – Ну ладно, поехали с Богом!

      И он вытянул на верёвках в небо первую фразу пергамента:

      ТЁМНЫЙ КРЕПДЕШИН НОЧИ ОКУТАЛ ЖИДКОЕ ТЕЛО ОКЕАНА.

      – Твёрдо, – читал капитан, – мыслете… так-так, наш… како… КРЕПДЕШИН НОЧИ… ого! это образ!.. сильно, сильно написано, ну прямо Надсон, Бальмонт, Байрон, Блок и Брюсов сразу! Тэк-тэк… живот, добро… ЖИДКОЕ ТЕЛО… достаточно.

      Капитан дочитал фразу до конца и утомлённо глянул на меня:

      – Это