Екатерина Чубарова. Татьяна Алексеевна Коршунова

мужичок. Лошадей запрягли цугом, и Леонтий, видавший виды, отказался взять в помощники форейтора: мол, к лошадям подход он имеет, а эти лошади его одного слушаются. Екатерине самой не хотелось брать лишних людей. Один кучер – и забот меньше, и потерь для хозяйства, и глаз-ушей-языков. Да тот и не знал всей правды, куда её повезёт.

      Самый большой сундук прикрепили позади кузова. Лиза уже сидела в карете: в коричневом дорожном рединготе и маленькой зелёной гроденаплевой шляпке. Смотрела в окно. Дворовые выносили из дома узелки и дорожные шкатулки, вдоль крыльца ходила толстолицая, белобровая девка. Ненила под крышей качала завёрнутого в лоскутное одеяльце младенца. Белый льняной платок, как намётка, закрывал ей лоб и обвивал концами шею.

      – А эту-то, станину-то 33 положили? – басила девка.

      – Положили! – Ненила шептала. Оберегала сон ребёнка.

      Раффаеле отворил дверцу и поставил Лизе на колени клетку с воркующим голубем.

      Екатерина говорила с приказчиком. Дождь капал на её серую шляпку и пелеринку редингота.

      – Ну, что ж, оставляю хозяйство на вас, Ксенофонт Захарыч. Что делать, вы знаете, – она положила руку в серой перчатке на его плечо. – Я прошу вас, не говорите маменьке с папенькой, что я уехала. Пусть они думают, будто я здесь, и живут покойно. А если французы пожалуют, тогда и скажете, что мы вместе с Елизаветой Андреевной уехали в Углич к Ивоницким.

      Приказчик вгляделся в её светлые при рассеянных лучах серые глаза и по-отечески сжал ей руку.

      – Воля ваша, барышня-матушка, ничего не скажу. Только вы берегитесь там. Знаю я, понял, куда вы едете. Раненым помогать.

      Она вздохнула, сжала губы, потрепала его разглаженный лацкан. И пошла садиться в экипаж.

      Раффаеле закинул саблю в карету и впрыгнул туда последний – на ходу. В окне стали отдаляться машущие девки в белых передниках, одиноко стоящий в стороне Ксенофонт Захарыч и любопытствующие дворовые люди с конюшни и скотного двора.

      – Ну, с Богом! – Екатерина выглянула в окно на родные стены дома, на удаляющийся из виду дикий рябиновый сад.

      – С Богом, – Раффаеле указал в небо.

      – У нас так говорят на дорожку, – тихо пояснила Ненила, качая спящую дочь.

      ***

      Копыта разбивали в брызги дорожную слякоть, колёса скрипели в тишине. Четверня передвигалась шагом, а дождь продолжал поливать карету, лошадиные гнедые спины и несчастного Леонтия – ему холодные капли летели прямо в лицо.

      – Грустно тебе уезжать, Лиза? – спросила Екатерина.

      – Грустно было уезжать из папенькиного дому. А теперь уже не так.

      – Понимаю вас, сеньорина Элиза, – поддержал Раффаеле. – Покидать свой первый дом труднее.

      После гоньбы из Петербурга под звон почтового колокольчика езда «на долгих», да ещё и по размытой дороге, казалась нескончаемой. По три-четыре часа приходилось просиживать в придорожных избах – ждать, когда отдохнут лошади.

      Зато восток Тверской земли пролегал на живописной равнине. И скука возмещалась правом

33

Станина – холст, из которого шьют бельё (бежецкий диалект).