Запасные книжки. Владимир Гандельсман

и собрал тот же, так сказать, урожай дрожи…

      Впрочем, З. быстро отвлёкся, хотя с подсматривающим в скважину интересом доследил инерцию мысли,

      которая явно мстила за то, что он её бросил на полпути. А мысль придумала никому не известного художника, знающего правду о нём. Этот мальчик был счастлив, и З., пожелав ему не столько счастья, сколько той же неизвестности и впредь (во имя нераспространения тайны самого З., тайны его лживости, – как будто это как-то было связано!) – З. размазывал окончательно своё видение на трамвайном стекле.

      Не тут-то было! Мысль работала замечательно, почти бесконечно, даже её останки обладали инерцией, и вот как она разложилась на прощание: З. заметил, что пожелал мальчику неизвестности и забитости каким-то за ню ханным и порочным внутренним шепотком, и – главное! – знакомым; и чем омерзительней был этот шепоток, тем притягательней. Ну конечно, это был запах носков, непобедимой липкости запах, донёсшийся из его юности.

      Учась в Академии, З. проживал у своей тётки, проживал неопрятно, как живёт юноша, не имеющий женщин, вдыхал безумный запах и надолго запирался в ванной. Его жизнь была комична и мучительна, но не настолько комична, чтобы не претендовать на самовыражение, и не настолько мучительна, чтобы обладать им. Оставался ложный путь, который он сейчас завершал, поднимаясь на второй этаж своего дома.

* * *

      – Что ты приходишь так поздно? Только я заснула – ты грохочешь…

      – Я с работы, я не грохочу. Просто хожу.

      – Нечего ходить.

      – Может быть, мне умереть?

      – Умри.

* * *

      Всё-таки мы недооцениваем.

* * *

      Если духовной жаждою не томим, то следует со всей искренностью предаться деньгам. Большинство же,

      исчерпав в молодости духовный запас и чувствуя это, медлит, колеблется, стыдится. Напрасные плебейские сомнения. Всё же был бы выигрыш в истинности самоощущения.

* * *

      Я нахожусь всегда там, где другие умерли бы от счастья.

* * *

      В. Ходасевич:

      Утро

      Нет, больше не могу смотреть я

      Туда, в окно!

      О, это горькое предсмертье, –

      К чему оно?

      Во всём одно звучит: «Разлуке

      Ты обречён!»

      Как нежно в нашем переулке

      Желтеет клён!

      Ни голоса вокруг, ни стука,

      Всё та же даль…

      А всё-таки порою жутко,

      Порою – жаль.

1916

      Вечер

      Под ногами скользь и хруст.

      Ветер дунул, снег пошёл.

      Боже мой, какая грусть!

      Господи, какая боль!

      Тяжек Твой подлунный мир,

      Да и Ты немислосерд,

      И к чему такая ширь,

      Если есть на свете смерть?

      И никто не объяснит,

      Отчего на склоне лет

      Хочется еще бродить,

      Верить, коченеть и петь.

1922

      Чтению некоторых стихов Ходасевича сопутствует состояние, о котором он сказал:

      «Так