Время Сигизмунда. Юзеф Игнаций Крашевский

верёвке.

      – Вот в том то и дело, что нет! – повторили за ним все, с уважением расступаясь.

      – Пусть пан писарь судит и скажет, что нам делать с этой негодницей. С каждым днём этих бродяг тут всё больше, так что настоящим нищим кусочка хлеба вскоре не хватит.

      И Лагус вместе с лысым горбуном, которого звали Хелпа, ударили её бичами. Агата крикнула и бросилась к тому, которого называли писарем, как бы взывая к его помощи.

      – Прочь, бичовники! Прочь! – сказал писарь. – Я её расспрошу.

      И, повернувшись к столу, он важно сел, собираясь scrutinium, а деды расступились и сели на лавки, под печью, окружая издалека Агату. Лагус и Хелпа встали с обеих сторон обвиняемой с бичами, словно готовые к порке.

      – Почему, – сказал писарь, – прибыв в Краков, ты не представилась правительству?

      – Какому правительству? – спросила женщина.

      – Нашему. Ты должна знать, что не только в Кракове, но и во Львове, и Вильне, и во всех больших городах есть Братства Нищенствующих, в книги которых нужно вписываться, чтобы иметь право руку под костёлом вытянуть.

      – Я не знала об этом, – отвечала женщина.

      – Как ты могла об этом не знать, – закричал Лагус, – когда и на деревне не только нищий, но даже пилигримы и кающиеся, идущие в святые города, должны объявлять о себе пробощам и иметь свидетельства с печатью от своего начальства, чтобы спокойно просить милостыню в государстве?

      – Я не знала об этом, – повторила женщина, – а это потому, что первый раз в жизни попрошайничаю и что пришла прямо с Руси, где не спрашивают бедных, откуда и что делать, чтобы иметь милостыню, ибо Господь наш Иисус Христос не приказал следить за убогими и спрашивать, а помогать.

      – Ну! Ну! Довольно этого, – сказал писарь. – Ты знаешь теперь, что нельзя тебе просить милостыню без позволения Братства. Покажи бумаги.

      – Нет никаких.

      – Отхлестать и выгнать, – воскликнули все.

      – Тихо! – крикнул писарь, стуча по столу. – Откуда ты?

      И, сказав это, он стал всматриваться ей в глаза, поднялся, лицо его выражало удивление, провёл рукой по глазам, потёр лоб, сел, задумался.

      – Из Руси, я говорила вам, и тем более вы должны поверить, что брат Гроньский мог бы вспомнить ту, которая стоит перед ним.

      Писарь остолбенел, все смотрели на женщину и шептали.

      – Этого быть не может! И откуда вы? – воскликнул писарь Гроньский. – Этого быть не может! Вы! В этом одеянии, у нищих?

      – А у вас, брат Гроньский, была ли судьба лучше? Не помните весёлых лет?

      Старый писарь вздохнул и, как бы отталкивая навязчивые воспоминания, обратился к женщине:

      – Что было, то было; но как же вы дошли?

      – Беда лучше гонит, чем ваши бичёвники и хуже них хлестает, – произнесла женщина, – хоть и у них мало милосердия к своей братии!

      – Таков закон, – сказал тихо писарь, – что хотите! Каждый должен сначала вписаться, прежде чем мы позволим ему сесть под костёлом. Это делается для нашего спокойствия