Время Сигизмунда. Юзеф Игнаций Крашевский

удачно, я записался в бурсу, где имею приютик; жаки-братья приняли меня за своего, а хлеб насущный Бог посылает.

      – Ты не нашёл какой-нибудь службы, чтобы на хлеб заработать? – спросил Чурило. – Всё-таки безопасней было бы иметь, по крайней мере, уверенную ежедневную еду.

      – А кто же из нас в ней уверен? – сказал Мацей. – Вы знаете, нас много тут; больше слуг, чем службы, больше ртов, чем хлеба, и хотя один другому помогает, не каждый идёт спать сытым. Иногда молитва заменяет еду. Одного дня мы садимся петь под фигурой, под стеной кладбища, на второй – ходим от двери до двери, в иной – делимся с братьями, или они деляться. Иногда удаётся воды принести, двор почистить, с ребёнком посидеть для горожанина, это за ложку еды.

      – Nad syrotoju Boh z kalitoju, – бормотал под носом русин, – помните только: если даже вам и голодно, и холодно, и тяжело на свете, всегда нужно быть таким достойным. Чужое всегда вам будет чужим, хотя бы голод замучил. На Руси говорят: holod krade a dolh mutyt (голод крадёт, а долг мутит), но это некрасивая пословица.

      – Dobromu wsiudy dobre (доброму везде хорошо). Не бойтесь, czem rabiejesz, to chuze (чем больше боишься, чем хуже). В Господа Бога надежда. А ты из Руси? – добавил он через минуту, сильно всматриваясь в мальчика.

      – Из Руси, – сказал Мацек, опуская глаза.

      – И сирота?

      – Сирота.

      – А твои родители?

      – Нет родителей.

      – Но кто они были?

      – Я не знаю, – сказал сирота потихоньку.

      Чурило так смотрел ему в глаза, что Мацек был вынужден опустить взор.

      – И где же скрывался?

      – На Руси.

      – А именно?

      – Простите меня, – сказал Мацек, задавленный вопросами, – для вас это безразлично, а мне прошлые времена как-то грустно вспоминать.

      Чурило крутился, смотрел, покивал головой.

      – Ты знал мать? – спросил он.

      В глазах ребёнка были слёзы и, вытирая их рукавом, он ничего отвечать не мог.

      – Не называли тебя иногда раньше другим именем? – добросил упрямый русин.

      – Не помню.

      – Гм! Гм! Хорошо, что лишь бы кому не доверяешь и не болтаешь без нужды, но, мой дорогой, я не просто интересуюсь, я что-то, может, о тебе знаю, о твоих и…

      Мацек уставил глаза ещё полные слёз на старика и живо сказал:

      – А! Пане, этого не может быть, это не может быть..

      А ещё больше испуг, чем радость, был виден на лице ребёнка. Чурило, между тем, уже молча развязывал кошелёк; достав из неё немного денег, тайно, оглядевшись вокруг, он отдал их Мацку.

      – Сохрани на голодное время, а если тебе будет очень плохо, очень тесно, и нужна тебе будет помощь, спроси о русине Чуриле, здесь все его знают. Тебе покажут дом, в котором я живу.

      Слушай-ка ещё, – добавил он снова, оборачиваясь, – не разговаривал с тобой тут, в Кракове, кто-нибудь, не спрашивал и не одаривал, кроме меня?

      Мацек начал вспоминать.

      – Кажется, никто. При въезде в город какая-то торговка, потом – какой-то еврей, кампсор.

      – Хахнгольд?

      – Возможно.

      – Остерегайся его и ничего