Еврей в России больше, чем еврей, и больше он, чем русский. Геннадий Александрович Разумов

немного плавать, хотя только «по собачьи».

      А после уроков мальчики подолгу бродили по ближайшей к их дому длинной улице Водников, и Женя проникался таинством вероучения о едином невидимом иудейском Боге, о первых людях Адаме и Еве, о праотцах и Ноевом ковчеге.

      Миша делился с ним и своими завидными для его возраста знаниями о Вселенной с ее мириадами звезд, о Млечном пути, Альфе Центавра и еще о многом-многом, о чем Женя никогда раньше ничего не слышал.

      – На самом деле, – объяснял юный астроном, – мы видим не сами звезды, а лишь их следы, этакие их трупы. Сами-то они давно уже мертвы, может быть миллиарды лет назад исчезли, погасли, рассыпались. А их свет только сейчас до нас дошел. Потому-то они видны.

      Их дружба закончилась ужасно глупо, нелепо, обидно. С некоторой натяжкой в этом косвенно можно было бы обвинить войну, из-за которой единственным представителем сильного пола в том куйбышевском мире кастрюль и керосинок был Миша Кацман, который, как оказалось, кроме недюжинного ума, обладал еще и рукастыми способностями.

      Поэтому большая часть женского населения квартиры именно к нему обращалась за помощью, когда надо было прочистить засорившуюся раковину, переставить к другой стенке платяной шкаф, починить спираль старой электроплитки.

      Вот и в тот раз женина бабушка попросила Мишу заменить на кухне перегоревшую лампочку. Стояла летняя душная предвечерняя жара, и Миша вышел из своей комнаты одетым в одни лишь синие длиннополые сатиновые трусы, именовавшиеся «семейными». Бегавший за ним хвостиком Женя помог установить посреди кухни высокую хромоногую табуретку и подставил свое плечо под ладонь взобравшегося на нее длинноногого Мишу.

      – На, подержи пока, – сказал тот, протянув Жене плоскогубцы и отвертки.

      Взяв одну, он открутил ею шурупы на стеклянном плафоне, снял его и вывернул перегоревшую лампочку. Потом взял новую и поставил ее на место.

      – Ну-ка, пойди включи, – не слезая с табурета, попросил он Женю, – надо проверить, горит ли она, может быть, тоже не фурычит.

      Но лампочка оправдала свое назначение – в кухне зажегся экономный двадцатипяти-ваттный свет.

      Миша установил обратно плафон и с довольным видом объявил жениной бабушке, которая в то время хлопотала над стоявшей на примусе сковородой с шипящими в постном масле картофельными очистками:

      – Порядок, теперь можно слезать.

      Но тут произошло нечто совершенно неожиданное – вместо того, чтобы подставить Мише плечо или подать руку, Женя вдруг этой самой рукой потянул вниз слабо висевшие на его худых бедрах трусы, потом дернул так, что на них лопнула резинка, и мишин тощий белый зад и недоразвитый перед стыдно оголился.

      – У-у, скотина, гад! – взвизгнул Миша, одной рукой пытаясь достать упавшие на табуретку трусы, а другой, зажав пальцы в кулак, больно двинул им Женю в лицо. Тот зажал закровивший нос ладонью, громко заревел и стремглав выскочил из кухни.

      Бабушка застала его в комнате на тахте, уткнувшегося лицом в подушку,