Шибболет. Вероника Капустина

яблоки на блюде

      и пляж, где тенты.

      Я запихнула всё обратно,

      отбросив жалость,—

      лицо двоюродного брата

      слегка помялось.

      А помню брата я нескладным,

      всегда последним,

      в Таврическом саду прохладном—

      девятилетним.

      И скобку на зубах, и папку,—

      на ней съезжали

      с горы зимой, в сугробе шапку…

      Беда с вещами!

      Их тьмы и тьмы. Какие тучи

      легли на плечи!

      Я помню всё гораздо лучше,

      чем эти вещи.

      Я, собственно, письмо искала:

      «Ушел туда-то…»

      Слова я помню: там их мало,

      вот только дата!

      Я помню, что начало лета,

      я— в чем-то желтом.

      Как знать, что на тебе надето,

      когда «ушел» ты?

      Какой был год, узнать бы точно,

      и как давно мы

      пожизненно теперь, бессрочно

      с тобой знакомы.

      «Так много печали в оранжевом цвете…»

      Так много печали в оранжевом цвете,

      и в желтом, и в желтом так много печали!

      Сильнее других это чувствуют дети.

      Их оповещает о близком начале

      учебного года настурций цветенье

      и пчелы, и шмель-одиночка с мотором—

      июльские первые предупрежденья

      о чем-то большом, неизбежном и скором.

      Начнутся осенние кроссы на время,

      заколет в боку, ярко вспыхнет дорога,

      и вдруг перестанешь держаться со всеми,

      начнешь отставать, отставать понемногу…

      И все потеряются в желтом мельканье,

      А ты не успеешь. Тебя обманули.

      Верней— умолчали, что хватит дыханья

      не дальше настурций, не дольше июля.

      Ведь все пробежали сияющим парком.

      Ведь все уже знали и просто молчали

      о том, что вот именно в светлом и ярком,

      в оранжево-желтом так много печали.

      «Кончилось письмо, страница, строчка…»

      Кончилось письмо, страница, строчка.

      Влажный сумрак разведя руками,

      вплыть в обложку. Где-то там есть точка,

      между письменным прибором и очками,

      та, в которой на листе бумаги

      начиналось, скажем: «Здравствуй, Оля»

      В пасмурности этой столько влаги—

      воротник поднимешь поневоле.

      Пожила, но не осталась скука,

      холодно и нечего украсть ей.

      Комната пуста и близорука—

      ничего не видит дальше счастья—

      суховатым словом «переписка»

      обозначить с жизнью отношения,

      как бы та ни подходила близко,

      не спросив на это разрешенья.

      Будем наводить мосты пунктиром,

      из обложки пасмурного цвета

      будем переписываться с миром,

      «Здравствуй», – выводить и ждать ответа.

      «Видишь не дальше носа— такой туман…»

      Видишь не дальше носа— такой туман.

      Упираешься взглядом в пустой товарный вагон.

      Сопротивляясь, пространство вытолкнет, как лиман,

      в