.

в месяц и зовет ехать с собой. В оперетку зовет. Надя затем и приходила ко мне, чтоб посоветоваться. «Что я, – говорит, – тут в Петербурге получаю?

      Семьдесят пять рублей в месяц. Положим, – говорит, – с будущего месяца за мой успех мне здешний антрепренер обещал сто двадцать пять, но ведь это все не то, что пятьсот». Разумеется, я ее уговаривала остаться в Петербурге, но она хочет ехать.

      Костя вспыхнул и ударил кулаком по столу.

      – Никуда я ее не пущу! Ни за что не пущу! – крикнул он.

      Шлимович улыбнулся и молча покачал головой, но Лизавета Николаевна отвечала:

      – А как вы ее не пустите? Разве у вас с ней контракт? Вздурит девчонка да и уедет. Она вон какие речи говорит:

      «Что мне, – говорит, – Петербург? В провинции-то люди еще богаче. Там я себе такого медведя найду, что и…»

      – Не уйдет она, никуда не уйдет! – горячился Костя.

      – Конечно же, если можете ее удержать, то лучше удержать. Ведь вы к ней все-таки привыкли.

      – Я без нее жить не могу, – проговорил Костя и слезливо заморгал глазами.

      – Но ведь надо все ее прихоти исполнять, – продолжала Лизавета Николаевна. – Я, разумеется, говорила ей, что с милым рай и в шалаше, но она не внимает. Только и толкует, что, мол, пока молода, по тех пор и пожить. У ней такой расчет, кроме того, что здесь она за сто двадцать пять рублей служит, а там будет служить за пятьсот, здесь она в «Увеселительном зале», а ведь это все-таки не настоящий театр, а там она будет в настоящем большом театре.

      – Конечно, там более на виду, – проговорил Шлимович. – Настоящая актриса, пятьсот рублей жалованья…

      Карьера… Там ей цена вдвое будет.

      – Неустойку даже хочет заплатить здешнему антрепренеру и ехать, – доколачивала Костю Лизавета Николаевна. – Ведь у ней контракт с антрепренером и при этом неустойка.

      – Никуда она не поедет, – бормотал Костя дрожащим голосом.

      – Ну, то-то… Примите меры. Скажем так, что, может быть, насчет пятисотенного жалованья она, может быть, и привирает, актрисы любят приврать насчет этого, но все-таки она мне говорила, что хочет ехать. Главное, ей интересно, что в настоящий театр.

      – Рублей триста в месяц ей можно дать. Я удивляюсь, как антрепренеры до сих пор зевали, – проговорил Шлимович.

      Костя молчал и кусал губы.

      – Кушайте же жаркое-то. Что ж вы не кушаете? – угощала его Лизавета Николаевна.

      – Не могу, Лизавета Николаевна, не могу.

      – Ведь больше ничего нет.

      – Кусок в горло не лезет. Мерси… И отпустите меня, бога ради, поскорей домой.

      – Ну, идите… Бог с вами. Какой вы непоседа!

      Встали из-за стола.

      – И при дяде надо быть… и при Наде надо существовать… Просто беда… – чуть не плакал Костя.

      Шлимович и Лизавета Николаевна вышли его провожать в прихожую.

      – Устройте мне, пожалуйста, Адольф Васильич, чтобы поскорее продать остальные-то музыкальные инструменты, – просил Шлимовича Костя.

      – Хорошо, хорошо, похлопочу. Ведь надо покупателя