Аномалия. Эрве Ле Теллье

на двадцать килограммов, и что в итоге? Все эти муки ради того, чтобы добиться отсрочки на два-три месяца, пятилетняя выживаемость составляет 20 %, да, 20 %, но не на твоей стадии, братишка, у тебя один шанс из десяти, да нет, и того меньше, черт, так нечестно, какая мерзость… Пол подтянул кресло поближе, сел рядом с Дэвидом, тот замер, застыл, сник. Пол дотронулся до его руки, но брат был уже далеко, он надеялся этим жестом погасить охватившую его леденящую панику, и еще ему захотелось вот так, одной рукой поглотить наступающую тьму и рассеять ее, ну да, что есть, то есть, с ума сойти, получается, что, несмотря на долгие годы практики и сотни потерянных пациентов, снова и снова проявляется магическое мышление, даже в недрах самого рационального рассудка, и тут же он внезапно вспомнил – почему именно сейчас? – как они хохотали на вечеринках в боулинге в Пеории, Дэвид бросал шары кое-как и все равно выбивал страйк, вот же гад, везунчик хренов, и запах пригоревшего розового зефира на плите у тети Люны, и сладкий земляничный аромат духов малютки-блонды Деборы Спенсер, которую они оба так сильно любили, а она в итоге переспала с этим придурком Тони Динозавром – почему, кстати, его так прозвали? – и речь Дэвида на первой свадьбе Пола, надо сказать, он полностью просрал свой брак с Фионой, уж просрал так просрал, так вот его дурацкую, смешную речь, великолепную речь, да, именно потому, что она была дурацкая и смешная, и рождение сына, его тоже назвали Дэвидом, и малыша Дэвида, спящего на руках дяди Дэвида, разрыдавшегося от избытка чувств в роддоме, – все это сгинет, канет в черном вихре рака, тут у Пола вдруг навернулись слезы и полились неудержимо, черт возьми, онколог – и рыдает, ни в какие ворота. Он отошел, взял бумажный носовой платок и шумно высморкался.

      В кабинет проник луч солнца. Он, конечно, сейчас некстати, но пусть себе проникает, пусть поделится с Дэвидом своим золотистым светом, все же проблеск жизни, мимолетное чудо, когда в 17.21 это чертово солнце перекатывается на запад между двумя небоскребами на Третьей авеню, диво дивное длится ровно двенадцать минут, зимой и летом. В 17.33 его поминай как звали.

      – Ладно, Дэвид. У меня сегодня нет пациентов. Дождемся Джоди, а пока что я объясню тебе план лечения.

      Пол долго что-то объясняет, Дэвид слушает не перебивая. Но на следующий день Полу придется еще раз ему все объяснить, потому что он ничего не запомнил. Дэвид думал о лице Джоди, о ее взгляде, исполненном неописуемого отчаяния, о глазах детей – рано или поздно придется объяснить им тоже, что папа очень болен, Грейс, Бенджамин, дорогие мои, мужайтесь, теперь вы должны будете помогать маме и очень хорошо себя вести, ладно? И еще он подумал о своей медицинской страховке, хоть и отличной, конечно, но они же проведут свое расследование и упрекнут его, что он скрыл, что курил аж десять лет, с пятнадцати до двадцати пяти, и потом подумал о неизбежных болях, о деградации на финишной прямой, о кремации, даже о том, какую музыку выберет для друзей, надо что-нибудь посимпатичнее, да, Пол? Рок-н-ролл, блюз, только не занудный реквием кого-то там, еще он подумал о плате за учебу, о кредите на квартиру, который он