В мире событий и страстей. Владимир Бурлачков

Советов двинулся крестный ход. Впереди степенно шел молодой священник, за ним – женщины с маленькими иконками в руках. Тихо запели. В белой куртке с поднятым воротничком и светлой косынке среди них шла Аня.

      И все было так переплетено – злоба и животное желание отодрать от мира кусок пожирнее, и человеческое понимание своего жития и зыбкости происходящего, и дорогое право иметь свою веру и убеждение. Но даже сознание этой зыбкости не могло раздавить в нем радость оттого, что есть на белом свете его время и эта девушка, которую он нашел для себя, и его удивительно светлая нежность к ней.

      Крестный ход прошел по набережной до милицейского оцепления, стал подниматься ближе к зданию. Аня чуть повернулась, наклонив голову, и было видно, что она что-то шептала.

      Олег тихо подошел к ней и тронул за руку. Она едва взглянула в его сторону, тихо сказала:

      – Я знала, что ты здесь.

      – Ты как сюда попала?

      – Я вокруг все переулки знаю. Вроде бы здесь должно быть очень тревожно, как в крепости. А на самом деле – как-то умиротворенно. И лица такие печальные, как будто знают – о том, что было, есть и будет.

      – Никто не знает ничего, – ответил Олег.

      – Нет, что-то очень важное здесь происходит, – быстро говорила она. – Я не знаю, как сказать. Может быть, я сама плохо понимаю. Но вот тут – белые и красные рядом. Будто окстились, и друг другу обиды забывать стали.

      Вечером по петербургскому телеканалу показывали снятые накануне в Москве кадры разгона демонстрации на Пушкинской площади, – человек в милицейской форме за волосы тащил по асфальту женщину. Сразу после передачи выступил телевизионный чиновник и с задумчивым видом стал объяснять, что журналисты все преувеличивают, а пленку сняли несколько месяцев назад. Больше о происходящем в Москве не говорили ничего.

      Среди ночи Олег проснулся и почувствовал, что не заснет. За окном было тихо, даже машины по улице не проносились. И в этой тишине пришло чувство, что прежней жизни уже не будет. Та, прежняя с ее представлениями о позволенном и непозволенном оказалась разъеденной злобой и враньем. У той, прежней, оказалось так мало защитников, так мало тех, кому она была нужна.

      Олег вытирал лицо ладонью, ворочался на постели и старался думать, что может быть все и не так безысходно, что может получиться по-другому. Но сам в это не верил.

      Утром он столкнулся у подъезда с Пашкой. Сосед стоял у тротуара, широко расставив ноги, нагловато ухмылялся и теребил в руках свернутую в трубочку газету:

      – Не видно тебя чего-то. Уезжал, что ли? Нет? Думал, куда это ты пропал. Про тебя пару раз Эммануилович вспоминал. Ну, этот, с которым ты в доме отдыха травил про разные философии. Спрашивал, откуда это ты там взялся? Задел ты старика. Хе-э! Хорошо ты его тогда мордой об стол, хорька лопоухого. А то все из себя чего-то корежит. Мне от него вчера два раза звонили. На их сборища зазывали. Нет уж, сначала посмотрим, чем эта заварушка закончится. А эти, лопоухие, глядишь, еще и в лоб получат. Я у них был на одной сходке. Один