Дорога памяти. Софья Прокофьева

были переполнены, плотная толпа осаждала каждый вагон. Папа просунул меня в окно. Окна были большие, рамы опущены. Духота, жара. Потом я увидела в конце вагона папу. Как-то все протиснулись в узкие двери и теперь искали место, где бы присесть.

      Наконец поезд тронулся, и я испытала забытое за войну чувство внезапного счастья. Проплыли станция и деревья, покрытые тройным несмываемым слоем пыли.

      Я ехала на третьей полке, под самым потолком вагона. Было душно, я обливалась потом. Но все это не имело значения. Ведь я ехала в Москву, к маме.

      По дороге многие покупали соль, – это было единственное, что продавалось на станциях. Кто-то сунул серый грубый мешок с солью на мою третью полку. Я сжалась в комочек на самом краю и уснула. Видимо, во сне я распрямилась и свалилась прямо на спину какого-то солдата, который, согнувшись, сидя, спал на нижней полке. Он помог мне снова забраться наверх.

      Но постепенно исчезли мертвые волны пустынь, появились озерца травы и кусты. В вагоне стало просторней, кое-кто сходил на промежуточных станциях. Исчез мой сосед по полке – сыроватый мешок с солью. Днем я спускалась вниз и с жадностью смотрела на живые зеленые перелески. Иногда мы пропускали военные эшелоны. Но это было не так часто, ведь мы тоже ехали на запад.

      Я извелась от нетерпения, подъезжая к Москве. Кто нас встречал на московском вокзале – не помню, но мамы не было. Она неважно себя чувствовала. Но она прислала мне бутерброд: тонкий кусок белого хлеба, которого я ни разу не ела за время войны, и уж совсем невозможное лакомство – два кружочка любительской колбасы.

      Наконец мы приехали домой, я увидела маму. Она странно изменилась. Осунулась, была болезненно бледна. Появились новые, незнакомые мне морщинки. Но она была весела, ровна. От нее исходил утраченный на какое-то время, но такой знакомый мне особый свет.

      Скоро выяснилось, что кроме нескольких тонко нарезанных кусков черного хлеба, сэкономленных к нашему приезду, еды в доме нет.

      Папа и дядя Сеня постарались на другой день получить карточки: все те же иждивенческие 400 граммов. Дяде Сене – 800.

      В нашей квартире жили чужие люди, в основном с верхних этажей, куда не подавали воду и газ.

      Уехала из нашего дома Маргарита Осиповна Алигер. В ее квартире теперь жил сын композитора Фельдмана Игорь с больной матерью.

      Рука останавливается. Надо проститься с Маргаритой Осиповной. Она получила квартиру в писательском доме в Лаврушинском, около Третьяковской галереи. И уже не приходила пить кофе с моей мамой.

      Я дважды встречала ее потом, но мельком – собственно, и поговорить было некогда.

      А Таню, ее старшую дочь, я видела часто. После войны она забегала ко мне, приносила свои стихи и сказки, талантливые, удивительные, полные странных текучих образов, ни на что не похожих. Прозрачные, как она сама…

      Она дружила с Леночкой Минаевой, внучкой Анатолия Александрова, моего крестного отца.

      Леночку мы все звали Красотка. Когда девочки, Таня и Красотка, были рядом, они производили впечатление почти нереальное,