Казачий алтарь. Владимир Бутенко

на жестком топчане в передней довелось в эту ночь мять бока Степану Тихоновичу. Затаился, подложив под голову руки, и беспорядочно думал, слыша мерный стук маятника настенных часов. Размышления были обрывистыми, лишенными обычной взвешенности и прочности. Спутались беды клубком. И где их край – не разобрать…

9

      Невероятно, то Тихон Маркяныч не ошибался.

      Хранитель шагановского рода, домовой Дончур был кряжист и сух плотью, в дремучей гнедой шерсти, с приятным старческим ликом. Правда, левый блекло-зеленый глаз, поврежденный в прошлом веке, чуть косил, слезился. В последние дни пребывал Дончур в постоянном унынии, всполошенный великой, небывалой напастью, которая постигла казачью землю. Нынче он с большим трудом сумел отвести, не впустить на свое подворье инородцев, но, откровенно говоря, не был уверен, что сможет это сделать и в следующий раз. Да, все же поизносился за три столетия пребывания на Земле, с того часу, когда спустился посланцем и воителем светлоликого Сварога. Многое множество событий произошло на его памяти, но такого смертоносного лиха земля русская еще не знавала. Устроившись на дымоходе, в благодатной чердачной жарище, он перебирал в мыслях пережитое, ища опоры и разумения в своих дальнейших действиях.

      Смутными видениями проплывали перед взором картины жизни в первой донской казачьей столице, в Раздорах. Помнилось, как ровно двести девяносто шесть лет назад, тоже в августе, сражался Евлампий Шаганов, зачинатель рода, с войском Крымского царевича Днат-Гирея-Нурадана на реках Кагальник и Ея, именно там, где сейчас воевал внук старшего из живущих – Яков. Фамилию такую получил Евлампий за легкие и неутомимые ноги, способность шагать сутками. Тогда Дончур был силен, данной ему духовной властью уберег лихого казака от пики и сабли, а уж теперь твердой надежды на спасение Якова не было. Изощрились люди в смертоубийстве…

      Потом бытовал домовой в Черкасске, славном городишке, на куренном мазаном настиле есаула Митьки Шаганова, затем – казака Фомы, казака Пантелея, казачьего старшины Михаила, дружившего с атаманом станицы Трехизбянской Афонькой Булавиным. Не раз приезжал атаман с сыном Кондратием, вздыбившим вскоре казачью голытьбу на бунт.

      И все эти долгие-предолгие, необъятные лета, сколько ни радел домовой, как ни старался оберегать шагановский очаг, горькие беды – одна другой страшней – метили семьи храбрецов. Едва в полнолетие вступал хозяин куреня, только начинали налаживаться жизнь и крепнуть хозяйство, как сваливалось негаданное горе. И возмужалый сын-сирота занимал место родителя в поредевшем казачьем строю…

      Тяжелодумен и суров сердцем был служитель Сварога. Сынка погибшего при булавинской возмущении старшины Михаила, вьюношу Данилу втайне напутствовал и толкал на дела благие. Лихостью и статью молодецкой удался он в деда. Как и предки, грабил турецкие и персидские дворцы, любил баб, в винопитии не ведал меры, шашкой-кривулей рубил с обеих рук. Три сына от первой жены и два красавца от второй, пленницы-персиянки, сделали курень Шагановых чтимым среди казачества. Да и купцы первыми кланялись Даниле Михайловичу!

      Но