Майне кляйне поросьонок шпрингает по штрассе. Мирослав Велийкович Джикович

То есть я не знаю, искала или нет. Во всяком случае, не нашла. Поняла, очевидно, что я сделал выбор. А мы с Галочкой так и жили в любви и согласии вплоть до того злополучного вечера…

      Старик снова замолчал. Девушка вежливо подождала и открыла было рот, но тут он продолжил:

      – Знаете, первые дни после её смерти я ещё как-то держался – надо было организовать похороны. А потом поплыл… Всё хозяйство ведь держала она. Когда платить по счетам, где лежат квитанции, как включить стиралку, какую рубашку надеть – всё навалилось в одночасье, руки опускаются. Аппетит вообще пропал. Утром что-то себе готовил – яичницу, кашу научился варить, – но не потому, что хотелось есть, а потому, что надо. Днём перекусишь где-нибудь, а вечером возвращаешься в постылую квартиру и куда ни посмотришь – любая вещь вызывает в памяти её образ. Я и помыслить не мог не то чтобы убрать, а и переставить хоть один предмет, напоминающий о ней; всё-всё в доме оставалось на тех же местах, как и в день её смерти. Сядешь так, и ничего не хочется: ни по дому что-нибудь поделать, ни телевизор, ни книги… И так становится тоскливо, пусто, жалко себя, невмоготу уже больше… Ночь превращалась в пытку: ни капли сна; и в тишине память один за другим возвращала счастливые дни нашей жизни… Но это ещё ничего, а вот думать о будущем, которого уже никогда не будет – было совершенно невыносимо. Никогда мы уже не поедем кататься на финских санках… Едва выпадал снег, в первое же воскресенье мы выезжали за город как можно раньше; я укутывал Галочку пледом и возил до самых сумерек; а на обратном пути в станционном буфете ели пышки, запивая обжигающим напитком из большого чана – его пополняла буфетчица, разводя кофе (это, скорее всего, был он) прямо в ведре, и все равно это было очень вкусно… А на будущий год мы планировали съездить в Суздаль, а то вот так приживёшь жизнь, а Суздаля и не увидишь…

      Слава Богу, вам по молодости лет не дано понять состояния одинокого старика, но попробуйте хотя бы представить, каково это: осознавать, что ни одной живой душе в этом мире нет до тебя никакого дела, и так ничего и не изменится до самой смерти…

      А тут ещё следователь… Я, конечно, понимаю, он выше головы не прыгнет, и преступники сами с повинной вряд ли придут, но ведь можно же выслушать пожилого человека, попытаться хоть как-то обнадёжить, сказать, что виновные непременно понесут наказание… А не скрываться или хамить, что, мол, ходят тут и ходят, от работы отрывают…

      И тогда я решил умереть. Всё, пора и честь знать, хватит уже коптить. Свою программу на этом свете я уже выполнил. Коротковата, правда, она получилась… Какой же, по сути, ничтожный след оставлял я после себя: ничего не открыл, ничего не создал настолько значительного, что благодарные потомки сохраняли обо мне память. Нет, имя мое забудется почти сразу после того, как тело предадут земле.

      Да и кому помнить? Ученики? Ну, выучил несколько десятков или сотен юристов. А по большому счету, не велика заслуга – не я, так другой сделал бы это не хуже, а может, даже лучше… На доме бронзовую табличку, что,