Волк в ее голове. Книга III. Андрей Сергеевич Терехов

19.

      Первая линия, 67.

      Улица Луговая, 16а.

      Пятая линия, 43.

      Шестая линия, 96.

      Никакой логики.

      Иногда Леонидас поглядывает на меня в зеркало заднего вида. За границей отражения у Леонидаса есть черные кожаные перчатки без пальцев, чёрная кожаная куртка и джинсы с дырками, но в отражении от этой крутости не остаётся и следа. Лицо классрука напряжено, если не парализовано, руки стиснули руль. Боится, что сообщу о связи с несовершеннолетней?

      Ха.

      Бойся, сука, бойся.

      – Артур, – Леонидас нажимает кнопку справа от руля-джойстика, и дворники замирают, – ты собираешься оканчивать гимназию?

      Вместо ответа я шмыгаю носом. Когда мы останавливаемся перед светофором, профили Леонидаса и Дианы, и рдяный осьминог на её чёрной футболке, и моё лицо, руки – всё орошается красным.

      – Милый друг, ты меня слышишь?

      – А она?

      Диана подвисает на миг, затем дёргает головой и меняет канал. Чёрная чёлка спадает на глаза и просвечивает алым, футболка сползает с плеча, обнажая бледную кожу с родинками.

      – Это другое, – резко отвечает Леонидас.

      Я хихикаю. Он смотрит на меня в зеркало заднего вида и качает головой в багровом окаймлении. Светофор беззвучно переключается на зелёный, мы с гулом устремляемся вперёд.

      – Ты думаешь, это смешно? Это совсем не смешно. Почему ты так себя ведёшь?

      Потому что тебе лет сорок, а ты трахаешь мою… мою одноклассницу.

      Стиснув челюсти, я отворачиваюсь к окну. Машина несётся по бетонному путепроводу, а под нами – навстречу – мчится по железной дороге невесомый, неслышный товарняк. Поезд-призрак.

      Я снова и снова мысленно повторяю адреса с купонов: Челюскинцы, Красноармейцы. Первая линия, Луговая. Пятая линия. Шестая линия.

      Звучит как математическая последовательность.

      – В-вот, – говорит Диана и выкручивает громкость до упора. – Зачётная песня. Это Женина группа.

      «Женя»? Ах да, Евгений Леонидович у нас «Женя». Меня сейчас стошнит. Или из моих ушей хлынет кровь. Или я оторву собственную голову и забью кого-нибудь ею до смерти.

      В динамике взрёвывает тяжеленная гитара, дубасят барабаны и хрипит о потерянной любви мужик. Голос у него такой, будто без анестезии ему вырезают щитовидную железу.

      Напоминает постгранж или постпанк или ещё что-то «пост». Я зажмуриваюсь и тону в этом шуме, как в толще грязной воды.

      – Н-нравится? – робко спрашивает Диана. Её чистый голос с трудом прорывается ко мне.

      – Нет.

      Я прислоняюсь виском к холодному стеклу и, моргая, борясь с сонливостью, рассматриваю безлюдные ночные улицы. Фонарь. Аптека. Луна. Подъезд. Подъезд.

      Мусорка.

      Луна.

      Челюскинцы.

      Красноармейцы.

      Три линии.

      Луговая.

      Три линии.

      Сердце ёкает.

      Три аптечных пункта на линиях Афгана. Три аптеки. Три. В районе, где Веронику Игоревну видела Симонова и где Веронике Игоревне делать нечего.

      – Что