Волк в ее голове. Книга III. Андрей Сергеевич Терехов

спрашивает Диана. – Про отца? Думаешь, про моего? Или…

      «Помню, как ты лупила его ногами».

      – Чел?

      – Да че ты меня-то спрашиваешь? Вернись и спроси.

      Диана замолкает и отворачивается к окну, за которым тесно, темно, душно чернеет лес. В голове у меня проносятся «Трубы», удары Дианы, хруст костей. Переломанное лицо отца Николая. Его взгляд, остановившийся на мне при словах: «Она боялась твоего отца».

      Сознавал дед Валентина, кому это говорил?

      Сознавал, на кого смотрит?

      Диана встаёт, медлит пару секунд, словно хочет что-то спросить, но ничего не говорит и растворяется в густых тенях. Вновь она появляется только у конторки. Доносятся голоса – Дианы и кассира, – и с шипением загораются белые диски ламп под болезненно-красным потолком. Из полумрака в углу проступает штандарт Свято-Алексиевской общины.

      Диана вздрагивает и проходит мимо него к вертушке с перекусом, берет что-то, пробивает на кассе. На обратном пути она с треском раздирает упаковку, достаёт полупрозрачно-жёлтого мишку и зубами отрывает ему голову.

      До меня долетает ягодный аромат.

      – Эти мармеладки какие-то странные. – Диана бухается на стул, вытаскивает изо рта желеобразную башку и рассматривает. – Посиди хотя бы в тубзике. Тупо звучит, но…

      Я усмехаюсь.

      – Может, снять вам номер?

      – Или в лесу? Или в…

      Мимо заправки проносится карета скорой, и нас обдаёт сиреной, гулом, красно-синими огнями. Мы замолкаем, понимая, за кем и куда спешат врачи.

      Диана пожирает мармеладных зверей и не замечает, что у неё под носом засохли бледные мазки крови. Я смотрю в окно, где два ряда молочно-белых светильников уменьшаются, сжимаются и уходят вдаль, в бесконечную, непроницаемую, жадную темноту. Странно, что больше ничего не отражается в окнах – ни Диана с кровавым осьминогом на футболке, ни столик, ни конторка кассира – только эти зловещие, сияющие диски.

      – Когда ты пойдёшь к деду Валентина?

      Диана шумно выдыхает носом и бросает на меня усталый взгляд, протягивает малинового мишку.

      – Десерт?

      – Когда ты пойдёшь к нему?

      – Съешь мармеладку.

      – И сядешь рядом, и будешь менять ему утки, и будешь носить еду из больничной столовой, и будешь извиняться, пока у тебя язык не онемеет? Когда?

      – Чел, тебе нельзя здесь оставаться.

      Лёгкий укол страха пронзает солнечное сплетение, но я не подаю вида и молча смотрю в глаза Дианы, пока не выигрываю в эти жутковатые гляделки.

      – Извинения… – Она кладёт очередного мишку между зубами и одним «клац» делает из него инвалида. – Никому не нужны твои извинения.

      – Типа переехал человека на машине – так ему и надо?

      В чёрных глазах Дианы не отражается ничего, кроме усталости. Ни мыслей, ни эмоций. В сердцах я больно хлопаю ладонью о стол – стаканчик подпрыгивает, упаковка мармелада валится на бок и выблёвывает поток синих, фиолетовых, оранжевых медведей.

      – Тогда и я не отойду от тебя, пока сюда не заявится твой БЫВШИЙ.

      – Ты не понимаешь…

      – Интересно, че он скажет, – мой голос дрожит, – что его девица