Волк в ее голове. Книга III. Андрей Сергеевич Терехов

вздрагивает и показывает входящий.

      [phone]

      Жёлтая строка пляшет на экране, мобильный барахтается, верещит в моих потных, мокрых руках как очумелая птица.

      Ирина хочет знать.

      Она очень хочет знать, пострадали другие девушки или нет.

      Я сам хочу это знать и выворачиваю ящики в шкафу-стенке. На пол летят футболки, носки, фотографии, квартплата, чьи-то ажурные трусики, снова фотографии…

      Вероники Игоревны?

      Они обнимаются с батей посреди песчаной отмели. Обнимаются и улыбаются.

      Почему батя не выбросил этот снимок?

      Не понимаю.

      Сентиментальность?

      Тоска?

      Не понимаю.

      Конечно, батя не любит Веронику Игоревну, уж слишком много женщин (от 23 до 37 включительно) перебывало у нас с тех пор, но словно бы… он скучает?..

      Нет, не по ней. По прошлому себе, по тому человеку, который существовал рядом с нею, а без неё не смог.

      С какого фига Веронике Игоревне бояться ЕГО?

      Я ещё раз прохожусь по комнате, рассеянным взглядом скольжу по столу, по ню-календарю, по «горке» с хрусталём. Сотовый наконец затыкается.

      Вновь закопавшись в ящики, я вытаскиваю жестяную упаковку из-под чая. Судя по тусклому медному слону на красном фоне, коробке лет двадцать. Судя по маленькому висячему замку, батя хранит там что-то ценное.

      Деньги?

      Документы на квартиру?

      Поддельные паспорта?

      Я достаю из кладовой пассатижи и, недолго думая, выдираю замочек. Крышка металлически скрежещет, рвётся. На свет появляется пачка фотографий, ещё пачка, ещё… Только секунду или две спустя что-то щелкает в онемелых мозгах: это батины девицы. Голышом. На одних трусики-лифчики, на других и того нет. Руки и ноги скованы наручниками, в глазах гуляет весь спектр эмоций от страха до возбуждения.

      Фото похожи друг на друга, и девушки похожи: они всегда в наручниках, всегда лежат на животе, подняв руки над головой. Я сомнамбулично проглядываю снимки, в паху тяжелеет. Каких-то девиц я узнаю, каких-то нет – слишком много их прошло через батю. Цвета тускнеют, затягивая меня глубже в прошлое, наручники вытесняют верёвки, тридцатилетних антилопок – двадцатилетние.

      Наконец в руках остаётся последняя, самая старая фотография, где голая, как ребёночек, женщина лежит на левом боку в комнате родителей.

      Во рту у меня пересыхает, между ног уже не тяжелеет – чешется.

      Господи, избави от лукавого.

      Дрожащими руками я поднимаю фотографию, переворачиваю. Какой это год? 2010-й? 2011-й?

      Нет даты, но Вероника Игоревна выглядит моложе, чем сейчас. Недостаточно молодо для Поповой, но достаточно – для той поры, когда мой батя и моя родная мама жили вместе, если судить по её вещам на дверце шкафа.

      В углу кадра, на полу, лежит вишнёвая сумка, из которой свисают чёрные трусики-ниточки. Голова Вероники Игоревны повёрнута к камере, рот жадно приоткрыт. На коже вокруг тёмного шрама на животе блестят капли пота. Руки и шею туго стягивает верёвка, ягодицы прорезают кровавые