Нетерпение сердца. Стефан Цвейг

смысл и миссию своего собственного существования.

      Вот так и случилось, что в последующие недели я проводил послеобеденное время и большинство вечеров в замке Кекешфальва; вскоре эти часы дружеского общения стали чем-то привычным и повлекли за собой небезопасную избалованность. Но какое же искушение для молодого человека, которого с юных лет перебрасывали из одного военного учреждения в другое, неожиданно найти вместо холодных казарм и прокуренных комнат настоящий уютный дом, дом для своего сердца! Когда после службы, в полпятого или пять, я приходил к Кекешфальвам, стоило мне лишь поднять руку к бронзовому кольцу, как слуга уже радостно распахивал дверь, словно наблюдал за мной еще до прихода сквозь некий волшебный глазок. Это совершенно очевидное радушие наглядно показывало мне, что здесь меня воспринимали как члена семьи; всем моим маленьким слабостям или предпочтениям тайно потворствовали. Мой любимый сорт сигарет всегда был под рукой; любая книга, которую я вскользь упоминал накануне, говоря, что однажды хотел бы прочитать ее, в следующий мой приход оказывалась на маленькой табуретке как бы случайно – новая, но уже предупредительно распакованная; место напротив кресла Эдит безоговорочно считалось «моим» – все это, конечно, мелочи, пустяки, но именно они согревают незнакомое пространство приятным домашним уютом, неприметно бодрят и развеивают печаль. Сидя здесь, я чувствовал себя увереннее и безопаснее, чем когда-либо в кругу моих товарищей, болтал и шутил от всей души, впервые осознавая, что скованность в любой ее форме не дает душе раскрыться и что истинная мера человека становится очевидной лишь тогда, когда он чувствует себя непринужденно.

      Но была и еще одна, гораздо более загадочная и неосознанная причина того, почему ежедневные встречи с девушками действовали на меня столь окрыляюще. С тех пор как меня, совсем еще мальчика, отдали в кадетский корпус, то есть вот уже десять или пятнадцать лет, я беспрерывно находился в мужском, мужицком окружении. С утра до ночи, с заката до рассвета, в общежитии военной академии, в палатках во время маневров, в казармах, за столом и в пути, в школе верховой езды и в классе, я всегда и везде вдыхал аромат мужских испарений; сперва это были мальчишки, затем подростки, но непременно мужчины; я уже привык к их энергичным жестам, их твердой шумной походке, их гортанным голосам, их табачному запаху, их бесцеремонности, а порой и пошлости. Разумеется, мне искренне нравилось большинство моих товарищей, и я соврал бы, если бы пожаловался, что они не отвечали мне взаимностью. Но этой атмосфере не хватало завершающей окрыленности, не хватало чего-то захватывающего, будоражащего, электризующего; в ней, так сказать, было недостаточно озона. Наш великолепный военный оркестр, несмотря на его образцовую ритмичную динамику, производил всегда лишь холодную духовую музыку – резкую, зернистую, построенную исключительно на отбивании такта, поскольку ей не хватало нежного, чувственного струнного тона скрипок, –