Нетерпение сердца. Стефан Цвейг

что, идем? – с улыбкой спрашивает он меня.

      Разумеется, Кекешфальва не отваживается продолжать при нем, но я чувствую, как рука старика внезапно касается моего рукава, очень тихо и застенчиво – так обычно ласкают ребенка или женщину. В этом стеснительном прикосновении кроется такая неизмеримая нежность, неизмеримая благодарность; я ощущаю в этом жесте столько счастья и столько отчаяния, что снова оказываюсь потрясен до глубины души. После этого я, соблюдая правила субординации, спускаюсь вместе с подполковником по ступенькам до машины, но при этом мне приходится что есть силы держать себя в руках, чтобы никто не заметил мое оцепенение.

      В тот вечер мне не удалось сразу заснуть, слишком уж я был взволнован. Какой бы ничтожной ни казалась со стороны причина – в конце концов, ничего особенного не произошло, старик попросту нежно погладил мой рукав, – этого сдержанного жеста горячей благодарности оказалось достаточно, чтобы наполнить и переполнить глубины моего сердца. Благодаря этому ошеломляющему прикосновению я испытал нежность такой целомудренной, но страстной близости, какой не испытывал даже со стороны женщины. Впервые в жизни я был уверен, что помог кому-то на земле, и безграничным было мое удивление оттого, что я, посредственный, неуверенный в себе младший офицер, действительно мог сделать кого-то настолько счастливым. Возможно, чтобы объяснить пьянящий эффект этого внезапного открытия, я должен был напомнить самому себе, что с самого детства ничто не обременяло мою душу так, как убеждение, что я совершенно лишний человек, никому не интересный и в лучшем случае достойный безразличия. В кадетском училище, в военной академии я всегда был одним из средних, абсолютно ничем не примечательных учеников, никогда не был чьим-то любимчиком и не пользовался чьим-либо предпочтением; в полку мои дела складывались не лучше. Поэтому я был глубоко убежден, что, если я внезапно исчезну, скажем, упаду с лошади и сломаю себе шею, товарищи, возможно, скажут что-то вроде «Жалко его» или «Бедный Гофмиллер», но уже через месяц никто из них и не вспомнит обо мне. На мое место, на моего коня посадили бы кого-нибудь другого, и этот кто-то нес бы службу так же хорошо, а может быть, и лучше меня. Точно так же, как с товарищами, получилось и с двумя девушками, с которыми у меня были отношения в других гарнизонах; в Ярославе – с помощницей стоматолога, а в Винер-Нойштадте – с невысокой швеей. Мы вместе гуляли; когда у Аннерль был выходной, я приводил ее к себе в комнату; когда у нее был день рождения, я подарил ей небольшое коралловое ожерелье; мы обменивались обычными нежными словами, вероятно, эти слова даже были искренними. И все же, когда меня перевели в другой гарнизон, мы оба быстро утешились; первые три месяца мы время от времени писали друг другу обязательные письма, затем у нас обоих появились новые отношения; вся разница заключалась лишь в том, что теперь в приливе нежности Аннерль называла своего возлюбленного не Тони, а Фердль. С глаз долой, из сердца вон. В свои двадцать пять лет мне еще ни разу не