Голоса из подвала. М. С. Парфенов

покачивались рябые стволы берез.

      А Машка побежала. Побежала, не оглядываясь и стараясь не вслушиваться в крики, тональность которых очень скоро сменилась с воинственной на полную боли и ужаса. В слезах погналась за Бориской, футболка которого белела уже совсем рядом с мостом, внизу – там, где покатая бетонная опора спускалась к речке.

      Она нырнула туда же, в тень под мостом. В несколько широких прыжков забралась по серой плите наверх и присела в углу рядом со скорчившимся там мальчиком. Бориска дрожал, да ее и саму трясло после всего произошедшего. Но Машка понимала, Машка чувствовала, что ребенку помочь сейчас важнее, чем отдышаться и успокоиться самой. Она обняла Бориску и прижала его кудрявую бычью головушку к своей груди.

      – Тише, Борь, только тише, не реви… Нам надо теперь быть очень-очень тихими, чтобы нас не заметили.

      Трава у опоры шуршала и росла прямо на глазах. Тонкие зеленые нити поползли по бетону.

      – Тише, родной, тише, не плачь, – целовала Машка взмокший от ее собственных слез лоб парнишки.

      – А я и не плачу.

      Бориска отстранился, и теперь Машка поняла, что до этого его сотрясали отнюдь не рыдания. На лице мальчишки цвела широченная улыбка:

      – НЛУ упало. Авария. Топлива не хватает. Вот они и ищут его.

      – Кого?

      – Топливо. А лучшее топливо для них, лучше бензина всякого или соляры, это вот. – Он постучал себя пальцем по голове. – Мозги. Им много мозгов надо, чтоб улететь обратно. Одних только мозгов моего бати не хватило бы.

      Зелень внизу шумела, под мостом воняло сыростью. Машка похолодела от ужаса, так что зубы дробь выбили:

      – И ты, значит… нас… привел, чтобы…

      – Ды-а, – довольно промычал Бориска. – Ды-а, пусть летают!

      И толкнул Машу навстречу волнующемуся зеленому океану.

      Бабушка спускается в подвал

      О том случае, когда бабушка заперла его в подвале и оставила там, в темноте и сырости, на несколько долгих, показавшихся ему вечностью часов, Алеша никому не сказал – ни родителям, ни Фросе. Хотя Фрося, внучка тети Клавы, ему и нравилась. Но, может, как раз потому он ей и не стал ничего говорить.

      Не рассказал он Фросе и про то, что тем летом бывал в подвале еще несколько раз – уже по собственному желанию. Спускался к своим невидимым друзьям, чтобы послушать их жуткие, но увлекательные истории. И следующим летом, когда в спорах между папой и мамой впервые прозвучало слово «развод», сам напросился в деревню. И через год, и позже, когда слово стало делом – долгим, мерзким и бесконечно печальным.

      В тайной дружбе с невидимками из подвала ему пришлось признаться позднее, когда баба Нина скончалась.

      К тому времени Алеше исполнилось двенадцать, а болезнь бабушки стала заметной уже всем соседям, а не одной только тете Клаве. По деревне прошел слух, что на старости лет баба Нина маненько подвинулась головой, да как-то уж совсем не в ту сторону. Дошли эти слухи и до родителей Алеши, но потом, когда уже ничего нельзя было исправить. Впрочем, родители делили имущество и все равно вряд ли что-либо стали делать,