Здесь мертвецы под сводом спят. Алан Брэдли

в мире.

      – В Сембаванге? – должно быть, я выглядела деревенской дурочкой.

      – Сингапур, – сказала она. – Ты никогда не бывала в Сингапуре?

      Поскольку я и правда не бывала, то подумала, что надо бы поскорее сменить тему.

      – Почему ты зовешь свою маму Ибу? – спросила я.

      – Это малайский, – ответила она. – Значит «мама» по-малайски.

      – Сингапур малайский?

      – Нет! Малайский – это язык, ты, глупая гусыня. Сингапур – это географическое место.

      Дискуссия шла совсем не в том направлении, как я надеялась. Время для другой диверсии.

      – Ундина, – сказала я. – Какое странное имя.

      Возможно, «странное» прозвучало немного грубовато, но она, в конце концов, нанесла первый удар, обозвав меня глупой гусыней.

      – Не такое уж странное, как могло бы быть, – ответила она. – Папа хотел назвать меня Сепией, но мама восторжествовала.

      Она именно так и выразилась – «восторжествовала».

      Что за прелюбопытное маленькое существо!

      В один миг она ребенок, криками требующий, чтобы его развлекали дальше, а в другой – говорит, словно скучная старая вешалка из Клуба путешественников.

      Без возраста. Да, вот эти слова характеризует Ундину: без возраста.

      Тем не менее я все еще не до конца уверена, стоит ли верить ей насчет сингапурского морского крокодила. Попозже я наведу справки.

      – Сочувствую из-за твоей матери, – неожиданно сказала она на фоне молчания. – Ибу часто о ней говорила.

      – По-малайски? – спросила я, желая прервать этот разговор.

      – По-малайски и по-английски, – ответила она. – В Сингапуре мы говорили на обоих языках равноценно.

      Равноценно? О, не заставляйте меня плеваться ядом!

      – Я причинила тебе большое расстройство? – спросила она.

      – Расстройство?

      – Ибу сказала, что мне нельзя упоминать твою мать в Букшоу. Она сказала, что это причинит большое расстройство.

      – Ибу часто вспоминает мою мать, говоришь?

      Я продолжала вести себя несколько несносно, но Ундина, кажется, не обращала на это внимания.

      – Да, довольно часто, – продолжила она. – Она очень ее любила.

      Должна признаться, я была тронута.

      – Она плакала, – рассказывала Ундина, – когда тело твоей мамы вынесли из поезда.

      Внезапно шарики в моем мозгу завертелись.

      – Из поезда? – недоверчиво переспросила я. – Вы не были на платформе?

      – Нет, были, – возразила Ундина. – Ибу сказала, что это меньшее, что мы можем сделать. Мы опоздали. Мы припарковались в стороне, но все видели.

      – Я что-то устала, Ундина, – сказала я. – Иди наверх. Я пойду прилягу.

      Я вытянулась на кровати, не в состоянии ни бодрствовать, ни спать, и причиной этому была вина.

      Как я могла так спокойно сидеть на кухне, наблюдая за безмятежным шоу теней, когда все это время моя мать мертвая лежит наверху?

      Мертвая и потерянная: десять лет пролежавшая замороженной в леднике, пока какой-то идиот-альпинист, позируя для