Здесь мертвецы под сводом спят. Алан Брэдли

улыбнулся и снова воспроизвел этот эпизод.

      Я видела то, что я видела? Или воображение играет со мной шутки?

      Но меня интересовал не так мужчина на пленке, как его местонахождение.

      – Как странно, – заметила я, вздрогнув. – Кто бы он ни был, он в этой самой комнате.

      И это действительно было так, мистер Галстук-с-булавкой – теперь, когда глаз приспособился, его легко было заметить, – перебирал бумаги в окне моей химической лаборатории: комнаты, заброшенной и запертой в 1928 году, после того как экономка нашла холодного дядюшку Тара за письменным столом, невидяще уставившегося в микроскоп.

      Судя по возрасту Фели и Даффи и по тому факту, что я еще не явилась на свет, пленку сняли в 1939 году, незадолго до моего рождения и за год до исчезновения Харриет.

      Десять с лишним лет спустя после смерти дядюшки Тара.

      В этой комнате никого не должно было быть.

      Так кто же этот мужчина в окне?

      Отец знал, что он там? А Харриет? Они должны были знать.

      – Что ты об этом думаешь, Доггер?

      Что я очень в себе люблю, так это способность оставаться открытой к предложениям.

      – Я бы сказал, это американец. Судя по рубашке, военный. Военнослужащий сержантского состава. Вероятно, капрал. Высокий – шесть футов и три или четыре дюйма.

      Я, наверное, открыла рот от изумления.

      – Элементарно, как сказал бы Шерлок Холмс, – объяснил Доггер. – Только американский сержант заправил бы галстук в рубашку таким образом – между второй и третьей пуговицами, а его рост легко определить по сравнению с фрамугой, которая, по моим прикидкам, находится в шести футах от пола.

      Он указал на то самое окно, которое было видно на пленке.

      – Остается вопрос, – продолжил он, – что американский военнослужащий делал в Букшоу в 1939 году.

      – В точности мои мысли, – сказала я.

      – Нам пора идти, – неожиданно промолвил Доггер. – Нас уже ждут.

      Я совершенно забыла об отце и Харриет.

      7

      Я с извиняющимся видом проникла в гостиную. Не стоило и утруждаться. Никто не обратил на меня ни капли внимания.

      Отец, как обычно, стоял у окна, погруженный в свои мысли. На вокзале он был одет в темно-темно-синий костюм с черной лентой на рукаве, будто отчаянно цеплялся за идею, что даже незаметнейший оттенок цвета может вернуть Харриет домой живой. Но теперь он сдался и облачился в черное. Его белое лицо над траурным одеянием выглядело ужасно.

      Фели и Даффи тоже нарядились в черные платья, которые я никогда прежде не видела. Я вздрогнула при мысли о древних гардеробах, которые пришлось переворошить, чтобы найти что-то пристойное, что-то подходящее.

      Почему отец не одел меня в черное? Почему позволил появиться в Букшоу в белом сарафане, который, если подумать об этом, выделяется, словно фейерверк в ночном небе?

      Непристойность на похоронах, – подумала я, но тут же прогнала эту мысль прочь.

      Проблема с тяжелой утратой, как я решила, заключается в том, чтобы научиться надевать и снимать разнообразные маски, которые человек