Обручник. Книга первая. Изверец. Евгений Кулькин

была обыкновенная жертва, принесенная на алтарь страданий тайно зреющего ненавистью ко всему благополучному народа.

      Вот почему повествование о том, кто в дальнейшем затмит собой горизонт здравого смысла, мы начнем с мягкой ссылки Владимира Ульянова с сестрой в общем-то благословенные места.

      Речку звали Ушня. И зимой Володя Ульянов слышал такую складушку:

      – Взял пешню, да пошел на Ушню́.

      И вдруг весной, когда сперва заторосился, а потом и сплыл в свою неведомость лед, Володя услышал:

      – Скушно, иди на Ушню.

      Всего поставили другое ударение, а кажется, сама речка вроде бы даже изменилась. У́шня – это больше с ухой связано. Так сказать, с рыбой. А Ушня́ – это значит покрывать неким узором.

      И вот и то и другое испытал в ту пору Владимир Ильич: и уху едал, и смотрел, как весна вокруг вышивки свои цветочные творит.

      Только душа у него всегда была в одном запале: он хотел как можно больше знать.

      И не просто того, что могло, как принято говорить, обогатить сознание. Но и сугубо строгого, что кончается тем, чем завершилось для его брата Александра.

      Книги доставлялись тайно.

      Невидимо для других, читались.

      Самим с собой обсуждались.

      Иногда, правда, в этом участвовала сестра Аня.

      Рассуждая о случившемся со старшим братом уже по прошествии времени, Володя вдруг понял, что Александр не должен был знать больше того, что на тот период могло потребоваться. Но он всю свою короткую жизнь надеялся на интуицию, считая, что она менее ошибочна, чем огульное утверждение чего-либо.

      Потом зря говорят, что идея объединяет. Идея – это индикатор определения, кто и насколько пал, чтобы распространить свою власть на себе подобных.

      И Володя думал, что горше всего, когда узнаешь, что не только никчемен и бесполезен, но и тягостен. И что тебя терпят рядом исключительно из милосердия.

      Володя делает некий хмылок. Как бы отгоняя все то, что намыслилось в последнюю минуту, и произносит вслух:

      – Трудно себе представить картину более грустную, чем та, которую ты сам нарисовал в своем воображении.

      Он смотрел на землю, на ее весеннее роскошество, и думал, что вот она, земля, всегда преданна человеку. И, как когда-то, в развитие своего многовекового заблуждения, христиане утверждали, что Бог отдал душу во спасение рода человеческого, так во имя чего ее отдаешь ты?

      Этот вопрос вырвался сам по себе. И Володя, взяв прутик, написал на высыхающем прибережье:

      – Если в тебе нет ярости осознания своей правоты, отойди от борьбы.

      Сидя на корточках, он так забылся, что не заметил, как рядом оказался кто-то.

      А обнаружил это, когда здоровенная сапожина наступила на его писанину и пристальный присмотрщик, коему было поручен за обоими Ульяновыми следить, спросил:

      – Будущее рисуешь?

      – Нет, настоящее иллюстрирую.

      И тут же неведомо откуда набежавшая волна смыла все то, что еще можно было прочитать.

      И Ульянов выпрямился.

      Его озадачило, что урядник обратился к нему на «ты».

      Но