Обручник. Книга первая. Изверец. Евгений Кулькин

вдруг вспомнилось «Чистилище». И – выборы отца младенцу. И то недоумение, что сразило Сосо. Неужели тот не мужчина, кто на самом деле породил этого парнишонка? Почему он трусливо ведет себя? Что касается его, Сосо, то он не хотел бы иметь такого родителя. Его позорная кровь вряд ли облагородит род, которым, как учила мать, всякий уважающий себя человек должен гордиться.

      – Между прочим, – начал пришелец речь, как чуть позже поймет Сосо, совершенно о другом, – я не просто хожу по свету. Я мечтаю написать книгу, самую главную не только для себя.

      – А для этого надо ходить? – простовато поинтересовался Сосо. – По принципу – ноги волка кормят?

      – В некотором смысле – да, – на задумчивости ответил Странник, – человек, который пытается писать, должен насытить себя разного рода впечатлениями от увиденного и пережитого. Но, главное, ему необходимо подчерпнуть из самого главного сокровища народа – из его языка.

      – А что там может быть уж больно пенного? – вопросила Кэтэ.

      – Язык… – пришелец надолго умолк, словно углублялся во все то, что ему предстоит впоследствии записать себе в актив, потому продолжил более прямолинейно, чем ожидал Сосо: – Литература… Та самая, которую можно назвать художественной, становится таковой тогда, когда заставляет работать душу, когда сладко ноет сердце от нахлынувших переживаний и начинают рисоваться картины, почерпнутые больше из намеков, которыми скупо, но поделился автор.

      Пришелец на миг задумался, потом вдруг прочел:

      Как милы темные красы

      Ночей роскошного Востока!

      Он вдохнул так, что на конце этого вздоха как бы прорисовался взрыд, и продолжил:

      – Вот как Пушкин увидел наши ночи! Ведь все сто раз переживали это великолепие, но только он один нашел те слова, которые как бы поставили все на свое место.

      Странник поковырял спичкой в мундштуке своей трубки, которую, однако, не раскурил, а положил около себя, словно она – через, похожую на ушную, разинутость, подсказывала ему, что надо сказать в следующую минуту. Потому произнес:

      – Мне жаль не обкраденных, а именно обделеннных молодых людей, выросших на динамичном чтиве.

      – А что это такое? – на этот раз без тени простовства вопросил Сосо.

      – Эта литература, в которой не главенствует язык как таковой. Где идет обыкновенный пересказ, а не показ. Там воспламеняется ум, но охлаждаются душа и сердце.

      Сосо слушал так, будто назавтра его заставят все это повторить слово в слово. Где-то на улице взлаяла собака. Протарахтела чья-то, явно пустая, подвода, а Сосо вслушивался во что-то другое, в какое-то межзвучье, которое как бы вопрошало: «В какую тайну ты еще не проник?»

      Сыр и лепешки остались нетронутыми на столе. Равно как и недопитый виноградный сок, который чуть-чуть тронула затхловатая бродь. И Сосо неожиданно увидел глаза матери. Они повлажнели от чего-то нахлынувшего изнутри. Но это не были слезы. А что-то явно другое, и их тронула поволока, что-то такое влекуще-зовущее, что он вдруг увидел ее совсем молодой, когда она вынашивала его покойных братьев и еще не была ущемлена позором слышать