Обручник. Книга первая. Изверец. Евгений Кулькин

все покатится по камешнику противоречий и изменчивости, пока не обернется спокойной рекой зрелости, поднакопившей умение чувствовать руслом едва означенную глубину.

      – Что-то нас сегодня настроило на философский лад? – пространственно вопросил Сургуладзе.

      – Может, он, – Отар кивнул в сторону Сосо, который, делая вид, что совершенно не слышит, о чем говорят взрослые, старательно протирал ножки у стола.

      И, вздохнув, Отар произнес:

      – И, в конечном счете, все это втечет в затхлый, поросший неживыми водорослями пруд старости, гордящейся только тем, что правдоподобно может отразить все то, что ненароком окажется на его берегу.

      Учителя надолго умолкли, а Сосо подумал: ну почему тут, в духовном училище, где все должно быть пропитано проповедями и словом Божьим, произносятся такие мирские, а, порой, и кощунственные речи. И они как бы вымывают из учеников то прилежание, которое должно жить в каждой складке портьер.

      И только он об этом подумал, как на пороге канцелярии возник Дмитрий Хахуташвили.

      Этого преподавателя ненавидели все поголовно, и даже, видимо, не только одни ученики.

      Коротко глянув на расположившихся в креслах своих собратьев, он строго спросил Сосо:

      – А ты что тут делаешь?

      – Убираю, – ответил он.

      – Ну а теперь – убирайся! – крикнул Хахуташвили так, словно этот свой приказ уже повторил по меньшей мере дважды.

      Сосо свернул в несколько сгибов тряпку, прошелся носом возле того кресла, которое пахло мастерской Гиви Ствилии, и только после этого направился к выходу.

      – Никакой дисциплины нет! – взбушевал Дмитрий, не то жалуясь тем, кто очутились подле него, не то сообщая – отдельно – Сургуладзе, как смотрителю училищ и, естественно, горевшим желанием, чтобы везде был не только надлежащий лоск, но и безукоризненный порядок.

      Сосо вышел на улицу и вдруг ощутил, что совершенно не хочет идти домой. Ему как-то уютно было среди взрослых, которые считали его если не истуканом, то таким «тёмцем», что могли, как ему казалось, дальше снизойти до более интимных откровений. А вот как раз их-то очень любил Сосо. Они в нем, как он считал, раньше времени воспитывали взрослость.

      Выбрав себе место поукромнее, Сосо расположился было еще какое-то время – мысленно – побыть с теми двумя. Вернее, на ту минуту, с тремя, как тут же был казнен возгласом Хатуташвили:

      – А ты чего не идешь домой?

      И, чуть прилезвиев глаза, зловеще вопросил:

      – Шпионишь?

      И прежде, чем Сосо успел что-либо сказать, сгреб его в свои объятья и поволок в учительскую.

      – Если вы, господа, – сказал от порога, – позволили себе какие-либо вольности, вот этот юный соглядатай явно все зафиксировал, чтобы разнести по всему Гори.

      – Да… – начал было Топчиашвили, но Сургуладзе его перебил:

      – Отпустите ребенка. У него такие искренние и честные глаза.

      2

      Этого смотрителя училища почему-то все звали только по фамилии – Беляев.

      Может,