Чай Весна. Часть 2. Панкратов

ночь, укутывавшую город. Ракитский не сразу услышал, как зазвонил телефон.

      Он не ожидал такого – звонило его детство. Оно говорило спокойным, но очень тяжелым голосом – дедушкиной соседки. «На секундочку, парни», – он отошел.

      – Родители не смогли позвонить, – бормотал голос. – Да и вообще, тяжело всем. Просили меня, короче. Ну, в общем, твой дедушка умер. Сегодня днем.

      Он вспомнил, как пару часов назад хохотал, выпивая, глядя на экран и оценивая чей-то дерзкий юмор. «На пять баллов! – звенело в ушах. – На пятерочку!»

      – Эй, ты идешь там? – кричали друзья, готовясь перейти дорогу.

      Он хотел крикнуть, почувствовав, словно бы в темной комнате выбило ветром форточку, и холод ворвался внутрь, вместе с горящим в агонии красным осенним листом, и кричали птицы за окнами, и зажигался фонарь. А лампа стояла рядом, у телефона, и свет ее гас, его больше не было. И чем сильнее тянул к ней руку маленький плачущий мальчик, тем она становилась дальше – исчезала, превращалась в мираж, в наваждение. «Дедушка, ты придешь?»

      Но все, что он сказал, махнув рукой парням, мол, скоро уже, скоро: «Я не могу сейчас. Я позвоню позже. Я позвоню».

      Он еле заметно кивнул мальчику глазами, полными слез, и тот моментально рванулся к трубке и принялся крутить диск.

      «Два… Три… Один…» Потом все кончилось – под куполом стало темно, лишь мальчик на прощание улыбнулся: мол, все будет хорошо, я знаю. И все было хорошо.

      Гудки в трубке закончились, и он услышал дыхание – горячее, родное. Теперь уже не нужно было думать, вспоминать – Ракитский знал, что он скажет, все умещалось в одном слове:

      – Приходи.

      – А я уже здесь, – ответил густой, мягкий голос. Это был голос спокойствия, полного понимания, терпения и любви. Голос дедушки – живой, ничуть не постаревший. И он звучал не из трубки.

      Дед стоял рядом – возле прожектора, и свет обдавал его волнами, то угасая, то разгораясь вновь, плясал бликами на добром, мужественном лице. Дедушка разгладил бороду и улыбнулся, а затем широко развел руки – и Ракитский вскочил, спотыкаясь о сломанный стул, путаясь в проводе, вскочил, чтобы не упустить этот миг, чтобы успеть.

      Он обнял деда и долго хлопал по плечу, шутливо дергал за бороду, целовал в щеку – странное дело, но тот, человек невысокий при жизни, был все же выше его, Ракитского. Как и тогда. «Как и тогда», – всхлипывал он.

      – Им всем наплевать, – плакал Ракитский. – Им всем наплевать, что я умер… Им всем наплевать…

      Он повторял и повторял одни и те же страшные, обидные слова, а дедушка гладил его по голове и улыбался. Где-то вдалеке заиграла музыка, и Ракитский, впитывая жадно остатки тепла, закрыл глаза и вслушался. Звуки приближались, как трамвай из-за поворота, слова становились громче и отчетливей, захватывая собой все пространство – где только что был прожектор и телефон. Теперь ничего не было – ничего, кроме этой музыки, знакомой, конечно, Ракитскому. Знакомой слишком – как было когда-то; знакомой больше, чем хотелось теперь:

      Что такое осень – это небо,

      Плачущее небо под