Надуйте наши души. Swell Our Souls. Ирина Ногина

поначалу. Нет, дай мне сказать, Юлий, – она отступила от его протянутых рук. – Я скажу тебе правду: меня огорчает, что ты снова пытаешь связывать вещи, которые существуют для меня без всякой связи друг с другом: ты и… спираль…

      – Я всё понял, не говори! – взмолился Юлий. – Дай мне подойти.

      – Я боюсь, что мои слова могут звучать так, словно я придираюсь к тебе. Но я ничего не требую от тебя. Ни сейчас, ни в любой другой ситуации ни за что не стала бы требовать от тебя хоть что-нибудь. Я… не помнила себя от восторга, когда ты оказался на паре, и потом… твой отец и эта девушка – их появление сбило меня с толку. Это твои близкие люди, я осознаю это, но я, прости мне эти слова, никогда больше не хотела бы встречаться с ними. Я должна взять себя в руки, но… что я могу поделать?

      Юлий решительно шагнул к ней и, преодолевая уже слабое сопротивление, прижал её к себе, одновременно роняя на землю жужжащий телефон.

      Глава 3. Сражённый совершенством

      Таких домов, как этот, в городе было раз, два и обчёлся. Его и домом назвать недостоверно – особняк с замковым геном. Внебрачная дочь мюнхенского Нойшванштайна, заточённая в малоосные координаты провинции, с фарфорово-белыми стенами, выдающими её породу, и клеймом гранатовой крыши; она навеки скрыла от глаз прохожих безукоризненную свою конституцию и диковатое величие за сплошным четырёхметровым забором, и лишь виднеющийся над ним гордо поднятый лоб с затеняющим его пурпурным зонтиком позволяли вообразить весь масштаб и глубину её неприступной роскоши. Экзотический экстерьер и характерная судьба дома послужили причиной тому, что в народе его прозвали Гейшей.

      Гейша занимала баснословный, по прибрежным меркам, участок – в 20 соток. Кроме Неё в тихом переулке, который кончался удобным лестничным спуском к Золотому побережью, было ещё пять домов, тоже красивых, но существенно скромнее.

      В четверг 12 сентября, около одиннадцати утра, хозяин Гейши, Марат Игильманович Пандробан, подъехал к дому на чужой красной феррари. Марат Игильманович был чистопёрым жаворонком и очень гордился этим свойством, которому приписывал львиную долю своего успеха: он вставал в половине пятого утра, чистил зубы электрической щёткой, наряжался в хрустящую рубашку и тёмный полосатый костюм, выпивал чашку растворимого кофе с круассаном, а по особым дням – с маковым кренделем, и в пять часов уже садился в нынче же вечером тщательно вымытый на домашней мойке, навощенный и нагретый или охлаждённый, по сезону, рендж ровер. Иногда у него случалось романтическое настроение, и тогда он велел водителю сделать небольшой крюк и заехать на пруды в дендропарк, где он, предаваясь меланхолическим размышлениям, с непроницаемым лицом встречал рассвет. В этот день, ничем существенно не отличающийся от других будних дней Марата Игильмановича, он приехал именно на феррари, а не на своём ровере неслучайно, но настоящую причину сложно было бы объяснить в двух словах. Шаг этот был в чём-то импульсивным