Женщины без мужчин. Шахрнуш Парсипур

милая… Дорогая, родная моя…

      – Замолчи и дай пройти.

      – Я всё, что хочешь, для тебя сделаю, только маме не говори, она же убьёт меня…

      – А кто собирается говорить твоей маме?

      – Клянусь, он придёт свататься, завтра же придёт и моему отцу скажет!

      Махдохт пришлось дать обещание молчать, только чтобы Фати отцепилась. Когда её ног касались руки девчонки, Махдохт всю выворачивало. Фати, похожая на истоптанную тряпку, вернулась в дом, и Махдохт глубоко вздохнула. Ей хотелось плакать.

      С того случая прошло три месяца. Лето на днях подходило к концу. Пора была возвращаться в город, и никто до сих пор не знал, почему садовник Ядолла вдруг взял и исчез.

      «Странное дело, он сам много раз говорил, что никогда не уйдёт…» – удивлялся Хушангхан.

      Нужен был новый смотритель, чтобы за зиму дом не растащили на кирпичи. А то ведь любой мог сколотить четыре кушетки на берегу реки и по пятницам сдавать за тридцать туманов всяким гулякам. Так рассуждал Хушангхан, и все были с ним согласны.

      Вдруг из глубины сада раздался хохот девчонки. Она увела детей играть, и было неизвестно, чему их там учит. Махдохт нервно ходила по своей комнате, стуча кулаками по стенам и двери. Переживала за детей.

      «Вот бы девка оказалась беременной, чтоб убили её».

      Хорошо было бы, если бы Фати забеременела. Все братья разом накинулись бы на неё и лупили, лупили бы, пока не помрёт под их руками и ногами. Как бы было хорошо. Детей бы никто не развращал.

      «Моя девственность как дерево», – вдруг подумала Махдохт.

      Ей нужно было срочно посмотреться в зеркало. Нужно было увидеть в зеркале своё лицо.

      «Может, я поэтому зелёная».

      У неё было смуглое зеленоватое лицо, отливающее ещё и желтизной. Под глазами испещрено морщинами, а на лбу вздутая жила, которую ничем не скрыть.

      Господин Эхтешами когда-то сказал:

      – Такая вы холодная, прямо лёд.

      Она подумала:

      «Не лёд. Я дерево».

      Она могла себя посеять в землю.

      «Но ведь я не семя, я дерево. Нужно посадить себя, как черенок».

      Как поделиться этим с Хушангханом? Махдохт хотела сказать: «Брат, милый, сядем поговорим как друзья. Ты же знаешь, что свитера теперь вяжут фабрики…»

      Но если бы она сказала это, должна была бы и про тысячу рук объяснить. Объяснить было невозможно. Хушангхан вряд ли бы всё это понял. Как ей было сказать, что во времена, когда тысячи фабрик вяжут свитера, не к чему было растить из Махдохт вязальщицу и выбирать для неё такое предназначение?

      Что ж, выхода не было. Махдохт задумала остаться в загородном доме и в начале зимы посадить себя в саду. У садовников бы только спросить, когда лучше сажать черенки. Она сама-то не знала, да и не важно. Она останется и посадит себя. Может, станет деревом. Ей хотелось бы расти возле реки, с листьями зеленее ряски, и сражаться с прудом, изо всех сил. Если бы она стала деревом, если бы стала, распустила бы почки. Была бы вся усыпана почками. Почки бы пускала по ветру, и стал бы сад полон Махдохт. Махдохт бы росла.