Час двух троек. Ферестан Д'Лекруа

плохих стихов и появлений из воздуха. Почти дух покровитель. Пожалуй, у меня есть такой же – Харон, даром, что контакт с ним только через Сеть.

      – Знаешь его? Да?

      – Это доктор Шлихтер фон Кенигсвальд, – Гильштау навис надо мной, осматривая рану на лице. Его оранжевый скаф-скафандр неприятно захрустел складками почти у меня над ухом.

      – Но у него на бирке было другое имя.

      – Конечно другое, когда живешь долго, действительно долго, то приходится думать об изменении имени вместе с паспортом, пока не засветился, как долгожитель без морщин и старческих седин. Вы, мальчики, сами так делаете. А он из случайных бессмертных. Был врачом четырнадцать лет в СС. Шесть лагерным врачом в Освенциме. Теперь грехи силится искупить, вот на тебе и искупил – думает. Сравнял количество убитых им же с количеством спасенных. Только навряд ли ему это поможет. Смерть на него в обиде. Он еще тогда в годы Рейха столько работенки на плечи Мортис навалил, она до самой себя чуть не надорвалась. А за убитых детей у неё вовсе прощения не сыскать. В итоге-то она его сначала обрекла на сто лет одиночества, переставив его имя подальше в своих списках. А потом, когда он стал грехи замаливать – людей направо и налево спасать, подтирая у обреченных знак смерти, делясь с ними своей продленной жизнью, она его и вовсе вычеркнула из своей отчетности. Крепкая обида. О первом он знает, а вот насчет второго момента его не просветили. Еще лет двести и поймет, что что-то не то.

      – Пока твой ручной божок не уболтал нас до смерти, а я не в наручниках, скажи, зачем я потребовался тебе. Вам, инквизитор?

      Гильштау толи обиделся, толи у бога свое понимание происходящего, но голос его искривился на трудно понятный, но выразительный баритон. Бог явно что-то напевал:

      Это копится каплями в чаше, и час испить.

      До сего из неё, неполной, пилось несладко.

      Понимаете, если крошится плоть укладки

      Под напором реки, выбирайте, кого топить.

      Человеков рожают самки. Не в том беда.

      Но в морщинах кирпичной кладки слеза – как выстрел.

      И поэтому смерть строений приходит быстро,

      Если волны идут на штурм, если враг – вода.

      И не столь уж и важно, насколько она сладка.

      Иногда бывает достаточно пары капель.

      И где раньше был гордый замок – лишь пара цапель,

      Разделяющих таинство воздуха и глотка.

      – Помолчать можешь? Или говорить на европейских?

      – Я могу свободно говорить на двадцати трех языках и еще свободно молчать на тридцати трех.

      – Раньше он хокку декламировал, а теперь вот к стихосложению мертвых пристрастился, – Александр перебрался на край моей кушетки, заставив Гильштау начать нервно ходить по палате и замолкнуть – через минуту он вошел наполовину в стену, заслушавшись разговорами по соседству.

      – Чуточку истории, известной мне и чуточку истории известной всем. Двигатель одной из барж Инферно упал в Хакасии шестого декабря две тысячи шестнадцатого