Гарпагон. Николай Владимирович Андреев

улыбнувшись, Введенский сказал: ясно, чего они боятся.

      – Они боятся, что журналист придёт на митинг, узнает, что скрывают от правительства страны уважаемые люди во главе с зятем губернатора, и напишет об этом в своей «Российской газете»… И чтобы этого не случилось, послезавтра Семёнов по приказу Берга разведёт журналиста с митингующими – одних отправит в один конец города, другого – в другой.

      Кравец внимательно выслушал Введенского. Согласно кивнул и, проведя сухой ладонью по лицу, молча уставился на дорогу красными от хронического недосыпа глазами.

      Уже подъезжая к дому, Введенский поинтересовался: кто тот толстяк, который прыгал, как ненормальный вокруг него с пакетом конфетти. Получив подробный ответ, поблагодарил капитана за то, что подвёз до подъезда и, не попрощавшись, вышел из автомобиля.

      Только оказавшись в своей комнате, на своём диване наедине со своими мыслями, Введенский, наконец, осознал, что с ним произошло. Его унизили. Но и это, вспомнил он, далеко не всё. Его не просто унизили на глазах огромного количества людей и оскорбили так, как, наверно, не оскорбляли никого из тех, кто присутствовал при этом, его ещё осмеяли – открыто, зло, не стесняясь и не стесняя себя в выборе насмешек.

      Введенский вскочил с дивана. Тяжело дыша, босиком подошел к окну, прислонился лбом к холодному стеклу и, закрыв веки, представил себя со стороны – таким, каким его видели гости мэра.

      Вот он – смешной и нелепый – снимает с себя брюки, вот – подштанники, вот – встаёт на цыпочки и, высоко поднимая голые колени, скачет вдоль нескончаемо длинного т-образного стола под тошнотворную музыку Чайковского.

      Введенский застонал. Ударил несколько раз лбом об оконное стекло и вернулся к дивану. Сел на краешек, сложил ладони между ног, опустил голову.

      Ему хотелось забыться, забыть о существовании Бергов, полицейских, въедливых одноклассников, которые обязательно начнут выпытывать, как ему удалось вырваться из полиции, и какую цену пришлось заплатить за это.

      Введенский поймал себя на мысли о том, что не понимает: зачем он, вообще, попёрся к Арине.

      «Ради чего? Неужели я всерьёз рассчитывал на то, что когда-нибудь стану великим и покорю мир? Ведь нет же! В глубине души я всегда понимал, что этого не будет, потому что этого не может быть в принципе, то есть, конечно, может и, возможно, даже будет, только с кем-то другим, не со мной… А раз так, зачем мне всё это?»

      Так и не поняв: ради чего он терпел унижения, если не верил в то, что способен покорить мир, Введенский возненавидел себя. Несколько секунд он в ярости смотрел на свои голые тощие колени и думал, чтобы такого сделать, дабы раз и навсегда утолить в себе эту ненависть.

      Однако, как Введенский не распалял себя, а ненависть в нём угасла так же быстро, как и зажглась, едва в голову закралась мысль о том, что ненавидеть можно и нужно тех, кто этого достоин – людей целеустремлённых, сильных, беспощадных, таких как Берг и его мажористая дочь Арина.

      «А меня – слабого и трусливого – разве можно ненавидеть? Нет. Меня можно только жалеть, презирать и игнорировать».

      Введенский