Прообраз для героя. Ольга Эдуардовна Бондарева

изводил мою душу. Благородные странники, вечно гонимые ветром и поющие под ним протяжную песнь одинокой души, они − прекрасные, но никому не нужные, не изведавшие постоянства обитания − дарили свою печальную песнь бескрайним морским побережьям и забытым богом пустыням.

      Дюны всегда представлялись мне всеми покинутыми, несчастными, и свет не придумал способа сделать их счастливыми.

      Любило дюны одно лишь солнце, отдавая им лучшие краски самого себя.

      Я думал о дюнах…

      … и, когда мои мысли завершили круг, они возвратились к хортой, что жила теперь в нашем доме.

      Долгие дни и месяцы скиталась она, гонимая судьбой. Прекрасная, но никому не нужная, бесприютная, она была одинока и несчастна.

      Она была, как дюны. И цвета дюн.

      И ее любило солнце.

      Но может же хоть одна-единственная в мире дюна обрести покой, приют и счастье?

      “Может. И обретет!” – сказал я себе.

      Bечером наша хортая стала нашей Дюной.

      ***

      Когда за ужином я назвал ее − неизменно материализующуюся на кухне при появлении на столе съестного − Дюной, она отреагировала неторопливым грациозным поворотом головы и продолжительно внимательным взглядом своих огромных бесподобных глаз.

      − Я не ослышалась − ты назвал ее Дюной? – переспросила жена, и показалось, что лишь бы переспросить.

      Но мгновением спустя, безо всякого должного перехода она пришла в неописуемый восторг:

      – Какое замечательное имя, и как же оно ей подходит!!!

      Не давая мне вымолвить слова, она умыкнула с моей тарелки кусок колбасы, упала с ним перед хортой на колени и вложила его той в пасть.

      Пока хортая жевала мою колбасу, жена ее целовала, обнимала, немыслимое количество раз повторяя новое имя собаки: Дюна, Дюна, Дюна…

      − Очень красивое и душевное имя, − согласился с матерью сын и тоже вложил в собачью пасть кусочек колбасы. Спасибо, взял он его с тарелки своей.

      То, что отныне она − Дюна, хортая осмыслила в один момент, и впредь, стоило произнести это слово, всегда оказывалась рядом.

      Нарекая хортую, мы только начинали ее узнавать, но значения это имело мало – мы ее чувствовали! Хоть позже Дюна показала себя с разных новых сторон, она не изменила наших первых впечатлений о ее натуре как утонченной и благородной – такой же, как у гонимых ветром дюн.

      Новые же впечатления себя ждать не заставили. Они появились на третью неделю знакомства с Дюной.

      Если в первую неделю она была уж очень больна, истощена и замкнута, а во вторую, немного отъевшись, окрепши здоровьем и отдалившись памятью от перенесенных ею бед, лишь начинала проявлять какой-никакой интерес к жизни, то в третью открыто заявила о своей охотничьей природе и своем невероятно задиристом характере.

      Дюна затеяла охотиться на дворовых собак, кошек и голубей, совершая резкие выпады в их сторону. При появлении какого-либо из представителей этой дворовой живности ее глаза загорались ловчим азартом. Уши, которые в спокойном состоянии были