Прообраз для героя. Ольга Эдуардовна Бондарева

чтобы скрасить страдания собаки, утратившей родной кров и прежних хозяев, почти сразу же по утрам выходных я и жена стали выводить ее в поля. Мы искренне полагали, что регулярные встречи хортой с полевым раздольем, для охоты в котором она была создана природой, вернут ей радость жизни и помогут в восстановлении здоровья. Разумеется, с поводка не спускали. Да Дюна и сама не рвалась освободиться. К полям продвигалась с видимой неохотой, в них сиротливо жалась к нашим ногам и кидала на нас взгляды, в которых сквозила укоризна.

      “Неужто, − думала Дюна, испытующе взглядывая на нас и обращая к нам свои мысли, − вы не понимаете, что сейчас я не в форме и не гожусь для охоты? Мое оружие при травле зверя − быстрый бег, но я им нынче не владею. И вообще безобразие: в летнее пекло выводить борзую на охоту! А осень на что?!”

      “Вот попала! – мыслила Дюна уже про себя, отводя от нас глаза. – Хозяева новые − вроде люди неплохие: подобрали, лечат, ласкают, с едой не жадничают. А посмотреть иначе – не докормили, не долечили, и уже в поля за зайцем потянули, словно ничегошеньки в борзых делах не смыслят. Меж тем должны бы − в доме и до меня борзые жили, причем долго, запах их повсюду чую. Чудно и другое: в поля привели, а с поводка не спускают. Тогда зачем привели? Жалеют меня, немощную, и подышать воздухом свободы дают? Душу мою охотничью зрелищем вольного простора ублажают? Не смешите – кто ж нас, хортых, ублажает?! С нас заяц – нам похлебка. Вот и вся предначертанная для нас блажь. М-да… странно. Одно утешает: хуже, чем было, не будет. Надеюсь…”

      Мы распознали думы хортой не сразу.

      Когда же те неизбежно в нас проникли, то есть когда она телепатически, как это умеют делать собаки, их нам внушила, вслух и наперебой принялись растолковывать девочке, что действительно, жалея ее, полями хотим ободрить − поднять, как говорится, дух. Что мы – из тех “странных”, которые способны чувствовать душу животного, как свою собственную. Мы умеем сострадать братьям нашим меньшим и рады их ублажать, насколько хватает сил. А охота – да, когда наступит осень!!!

      Мы уверяли Дюну, что до осени она непременно окрепнет здоровьем и сможет осилить свой легендарный борзой галоп, что к тому времени привыкнет к нам и не захочет от нас убежать. Вот тогда мы отстегнем карабин, и девочка насладится прелестью своего стремительного бега по восхитительно бескрайнему степному простору, погоней за зайцем и даже славной его поимкой.

      Дело было дома, на кухне. Заканчивался второй месяц новой жизни Дюны.

      Она внимала нам самозабвенно: поставив ушки, затаивая дыхание и не сводя с нас своих бездонных глаз.

      Так продолжалось, пока мы говорили. Как только человеческие голоса смолкли, девочка раскрыла в улыбке пасть и подала жене лапку – она все уразумела своим хватким собачьим умом.

      Выразив признательность жене − своей кормилице и врачевательнице, − Дюна подошла ко мне, расположившемуся на сиденье кухонного уголка, и боком прижалась к моим коленям.

      Она все не отходила от меня, и мне подумалось: тем самым хортая показывает, что воспринимает меня персоной, в семье доминантной. �