Меньше воздуха. Мария Потоцкая

тихо прошел на кухню, стараясь остаться незамеченным, баба Тася в одной ночной сорочке мыла посуду. На голове у нее была нарядная косынка, при мне она надевала ее только на юбилей к своей подруге – белая, с рассыпанными по ней красными и голубыми цветами. В этом узоре читалось что-то юное, давно ушедшее от нее.

      – Сказала же тебе: быть после школы. Даже не поприветствовал Володю.

      Баба Тася не обернулась на меня, она, видимо, уже так привыкла к моим шагам, что смогла различить их в тишине.

      – Да завтра поприветствую. Ничего, вон сколько ждал его возвращения, от одного дня не убудет.

      Мне хотелось, чтобы она сказала, что на следующий он каким-то образом исчезнет из наших жизней.

      – Володя будет спать в своей комнате. Я тебе постелила у себя.

      – Но это моя комната уже! Сколько лет в тюрьме сидел, а теперь вот! Тем более ты его жена, пусть у тебя и спит!

      Это все жутко мне не понравилось, это была моя комната в моем новом доме. Я только начал считать его своим, делиться с кем-то я не хотел. У меня появлялись самые разные мысли: от уйти из дома до подпалить деду пятки, пока он спит.

      – Это его комната, ты там жил временно. Может быть, потом будешь жить вместе с дедом, посмотрим.

      Мне хотелось обозвать ее старой дурой, но воспитание взяло свое и я, резко развернувшись, направился в свою-дедовскую комнату.

      – Куда ты? Я тебе уже все постелила.

      – За футболкой.

      – Одежду на ночь и на завтра я тебе взяла.

      – Мне другая нужна.

      Я не старался быть тихим, но вышло так, что я зашел почти бесшумно. Дед оставался бдительным и во сне и сел в постели, пока я еще не успел дойти до комода. Он включил ночник с оранжевым абажуром, спасавшим меня уже три года от ночных кошмаров. Дед оказался тощим мужиком со впалой грудью и обвисающими неприятными мышцами. В полумраке его кожа виделась темной, загорелой, но будто в ее пигмент подмешали цемент, она была пыльной и сероватой. На его груди синел какой-то бородатый дядька с ореолом вокруг головы, видимо, Иисус, только очень некрасивый, без грусти в глазах с икон. Кисти тоже были в каких-то знаках, а на тощих коленях виднелись звезды.

      – Гриша, это ты? – его голос был сухой, будто в горле застрял песок.

      – Ага, привет.

      – Уважать старших тебя не учили?

      – Эм, ладно, здравствуйте.

      – Можешь ко мне обращаться хоть через «эй, ты». А прийти и встретить меня было надо. Услышал?

      – Не больно мне интересно.

      – Юношеский бунт, или ты у нас всегда такой дерзкий? Вон пошел.

      Мне показалось, что дед хотел затеять со мной войну. Но несмотря на то, что у меня появлялись самые поганые мысли насчет него, мне было лень вступать в нее, я думал только о том, что хочу вернуть свою комнату, а его выселить обратно в камеру подальше от нашего дома, в остальном я мог даже проиграть ему. Слава победителя меня не прельщала, отсутствие деда удовлетворило бы желания насчет моей нынешней семьи.

      Ночью