Чёрный лёд, белые лилии. Ольга Романовна Моисеева

они никогда не попадут.

      – Самолёты, самолёты! ― истошно заорал кто-то, указывая в небо. Но они стояли на тротуаре за деревьями и, даже вытягивая головы, не могли ничего увидеть. Наверное, к лучшему.

      Таня вдруг увидела лицо Калужного: он обернулся и быстро взглянул на них. Она не знала, что проскользнуло в его взгляде, но в следующую секунду он, стараясь перекрикивать толпу, заорал:

      – Сомкнуть ряды! Взяли друг друга за бушлаты, за вещмешки, за волосы! Назар, толкай парней сзади! ― а потом прибавил тихо, так, что услышали только они, девчонки: ― Расталкивайте. Не время любезничать. Если не пройдём, это конец.

      Она снова посмотрела на его бледное лицо с плотно сомкнутыми губами. Он не боялся. Только злился, очень злился почему-то.

      – Пошли! ― снова рявкнул он, схватив под локоть Сомову, у которой пары не было, и яростно, с какой-то животной агрессией оттолкнул первого человека, стоявшего впереди.

      Одной рукой Таня сжимала Валерину ладонь так сильно, что, наверное, завтра останутся синяки, но ключевое слово было не «синяки», а «завтра». Другой она держалась за бушлат Бондарчук, стоящей впереди. Их толкали, их пихали, несколько раз она получила в живот и даже по голове. Со всех сторон на них давили, и казалось, что ещё несколько минут ― и раздавят совсем. Ветер не дул, Таня вообще не чувствовала воздуха, дышать было нечем: единственное, что удерживало её здесь, за что она цеплялась ― это редкие яростные реплики Калужного где-то впереди. Он кричал, почти рычал, расталкивая людей, матерился, иногда она слышала даже удары ― и это было тонкой цепочкой, соединяющей её с реальностью.

      Когда она увидела перед собой рамы входных дверей без стекла ― не поверила.

      – Быстрее, быстрее! ― кричали люди в полицейской форме, плечами сдерживая огромный поток людей и пропуская часть внутрь. Им осталось совсем чуть-чуть.

      Таня закрыла и открыла глаза и вдруг увидела: слева от дверей прямо за полицейским, прижимаясь к стене, сидел, свернувшись в комок, малюсенький, грязный, чудом живой в такой давке кот.

      Таня почувствовала, что по щеке течёт обжигающе горячая слеза. Как она может просто зайти внутрь, спасая свою шкуру, и забыть об этом кусочке жизни, о существе, от которого через полминуты, когда все окончательно разберут гул самолётов, не останется даже кровавого месива? Чем она лучше тех, кто бомбит их?

      Ничем.

      Кот пропал из глаз, и вдруг она услышала истошный его взвизг.

      Не надо, не надо смотреть… Посмотрела, вытянула шею, попробовала притормозить: люди были на месте кота, люди шли, шли по нему, люди… Тошнота подкатила к горлу, зажмуриться…

      Вдруг кто-то отцепил её руку от Настиного бушлата, больно ударили в грудь, прямо в солнечное сплетение. Она задохнулась, почти сложилась пополам, в глазах было темно. Валера?! Куда делась Валера?! Не было ни Валеры, ни Бондарчук… Нога соскользнула с какой-то ступеньки, чуть не упала, ухватилась за чьи-то штаны, её ударили по рукам…

      – Соловьёва, твою мать!!! ― услышала она голос где-то впереди.