У Цзын-Цзын. Китайский Бестиарий. Ульяна Ольховская

сидя стягивать джинсы, снял носки, бросил футболку, лег рядом, ее рука опустила над ними простыню. На полке можно было лежать, только прижавшись. Так же прямо глядя на него без единого слова в зрачках, она просунула кисть руки между их животами. Наконец, глаза ее закрылись. Лицо задралось на подушке выше. Он обнял ее за спиной, согнул локоть, дернулся рукой еще ниже и тоже нашел, что искал. Ее рука двигала кистью, сначала медленно, через пару минут нетерпеливо и властно. Стенки купе покачивались, колеса подстукивали, луна светила в обросшее снегом стекло, два человеческих холма под одной простыней все быстрее дрожали, прижавшись и задыхаясь. Наступило полное облегчение. Прошло несколько секунд. Тела под простыней забеспокоились и медленно зашевелились. Один объем сел на полку спиной к другому. Дотянулся обеими ладонями до сиденья напротив и перенес туда свое тело.

      Утро подкралось к рвущемуся к Москве поезду. Обнажило его стальные члены от уютного сумрака, охладило туманом. Разлапистые ели, окружавшие просеку путей, сменились постройками и заборами. Состав въезжал в столицу.

      – Цуки дзо сирубэ.

      Коната-э ирасэ.

      Таби-но ядо.

      Вот как это звучит.

      – Что звучит? – Спросила спутница из-под простыни, уже улыбаясь утру.

      – Вчерашняя хайку про Луну и дом.

      Уже потянулись в ворсистом стекле привокзальные, скачущие по стрелкам пути, пыльные составы, как будто забытые и простоявшие молча десятилетия. Ума деловито укладывала в аккуратную сумку косметичку, салфетки, несессер с чашечками и миниатюрными приборами, вырезанную в темно-красном дереве алтайскую статуэтку, всю ночь прокачавшуюся над ее головой на скатерти. Философ же все сопел и твердил, неудобно обуваясь у двери, свои объяснения, как будто в эти последние минуты случайного путешествия хотел оправдаться – но в чем? никаких оправданий никто у него и не требовал.

      – Эта хайку, которая нам попалась, прекрасно демонстрирует беспомощность перевода.

      – Правда? – Ума решила присесть и вежливо посмотрела на спутника. Тот торопился и быстро рассказывал, то и дело помогая себе руками.

      – На самом деле в семнадцать слогов поместился диалог из мужской и женской реплик, а потом еще авторский комментарий. Смотрите! Сначала по горной дороге пробирается путник. Уже темно, он смотрит на Луну и думает: «Е-мое, а Луна, прямо как знак какой-то…» Звучит резкая мужская речь. «Цуки, дзо! Сирубэ…» Вот первые пять слогов.

      – Шесть. – Вдруг поправила Ума.

      – Да? Правда… Должно быть пять… Ну, с Басё бывает. И тут же ниоткуда возникает женский голос: «Сюда-а проходите, пожалуйста…» – «Коната-э ирасэ-э-э…». Причем интонационный узор на эти семь слогов в оригинале положен так, что мы видим вежливо наклоняющуюся женскую фигурку, лицо прячущую за веером, а рукой указывающую прямо в провал горной тьмы. Помните в горах темнотищу – страх одиночества и в то же время неведомого присутствия? Только цитата из пьесы «Дух гор Курама», которая тут спрятана, подсказывает обстановку –