У Цзын-Цзын. Китайский Бестиарий. Ульяна Ольховская

Но реабилитация философа не состоялась. Спутница осталась равнодушна к его открытию. – И что? Ну, пойдемте. – Гусёк опять поменял местами голову и хвост и заскрипел в подъезд.

      Лествичный воздух протерт с цементом.

      – Четвертый этаж. Черная дверь.

      Ума достала телефон, включила фонарь.

      Через несколько пролетов провела рукой по пухлой дерматиновой двери.

      – Сюда?

      – Звонок не работает. – Философ сам пошарил у подошв принцессы под грязным войлоком. Открыл ключом побитую дверь. Троицу встретил длинный, еле освещенный 60-ваттной лампадкой коридор с нагромождением фанерных шкафов, детских оловянных ванночек и старых великов.

      – Нам в конец.

      Крались осторожно, и все равно наткнулись, погрохотали. Комната пахнула теплом и носками. My only friend the end… Не туда. Временем задувало, как в трубу. Компания забралась подальше в недра квартиры. В кухне царил полумрак. Луна заглядывала в окно, из которого был виден монументальный силуэт Исаакиевского собора.

      – Чур, я сюда! – Ума вспрыгнула на подоконник. – Это ж икона, а не окно! Сергей, поставьте чайник, please, душу погреем.

      Чайник опустился полупрогоревшим днищем на сине-рыжий шумящий огонь. Никто не следил за действиями интервентов, как будто и не было никого в коммуналке, только спущенный бас нудел из-за плотных дверей в конце коридора.

      – Пойду, осмотрюсь вокруг. Куплю что-нибудь. Ужин не ужин… – Кавабари искал повод ускользнуть из зоны поражения ее насмешливого взгляда.

      – И выпить. – Щелкнул сохлыми пальцами конфуцианский начетчик.

      – Выпить пора. Да как следует. – Наказала Ума, отворачиваясь в оконный проем.

      «И впрямь нечто андрогинное!» – Согласилась она с летним впечатлением от Кавабари. Интеллигентного вида, с балетной выправкой, припухшими от пьянства веками. «Такой хрупкий! Не вафельно-сусальный, конечно, но как он таскал балерин-то?» – сомневалась Ума, пока тот монотонно рассказывал о своем хореографическом прошлом на замоскворецких задворках, вяло шагая рядом.

      – Здорово, когда улыбаешься. У тебя улыбка детская. – Льстил мыслитель благоговейно.

      – И что мы дальше молчим? – Издевалась Ума, не дождавшись продолжения. – По сценарию теперь – реплика о контрасте детской улыбки с недетскими формами…

      – А лицо древнее помпейской фрески.

      Ума хмыкнула, разглядывая антенны на крышах.

      – На дом залезем? – Она сжимала холодные пальцы философа и вела в подворотню. Внизу ветвились кроны деревьев. В вечных пробках стояли машины. Над головой – только небо. Ума косилась на профиль философа – пухлые губы на азиатском трафарете. Как-то в нем все спрятано. Но не компактно, небрежно. Кем он себя там чувствует? Или правда никем?

      «Люди ждут освобождения»

      Философ из коленчатого коридора отпер мохнатую дверь, сбежал по избитой лестнице и толкнул дверь на мороз.

      Как правдой обдало его холодом. Из-за метели