Или победить. Или умереть. Юлия Владимировна Букатова

к холодному дереву. Но нужно было дождаться, когда мама сделает прическу, и хотя она мастерила ее довольно быстро, мне это показалось вечностью.

      Отец сварил кофе и пожарил оладьи с шоколадной начинкой – он хорошо готовил, и даже часто делал это вместо мамы, а сегодня ему нужно было чем-то занять себя, ожидая нас с мамой. Мама, понятно, сначала укладывала мои волосы, а после пудрила лицо и шею, укладывала воском брови, в общем, была занята, а отец скучающе ждал окончания наших сборов.

      –Вот так, – улыбнулась она, подведя контур губ, от чего они стали выразительнее, но смотрелись естественно, – ты довольна? – мама внимательно оглядела каждый дюйм кожи, после чего вздохнула и заключила, – пудра придала тебе не бледность, а скорее сделала лицо матовым. Может, смоешь ее?

      Я посмотрела в зеркало на матовую кожу, подведенные бледно-коричневым губы, уложенные брови, взлетавшие вверх у висков, и с грустью отметила, что как бы мама не красила меня, из всего самыми выразительными были глаза. Зеленые, теплые, словно листья дикого винограда, с вкраплениями изумрудных оттенков, сегодня они пусть и не выражали моего жизнелюбия, все же блестели, как драгоценные камни.

      Глядя на свои глаза я вспоминала вопрос, мучавший меня с пяти лет – как отец отреагировал, взяв меня впервые на руки? Что он сказал, увидев у ребенка, рожденного от индейца зеленые глаза? Мне хотелось озвучить свой вопрос маме, но я боялась ее обидеть, ведь подтекст звучал оскорбительно. Будучи еще ребенком, я заметила, что цветовая палитра науа была сильно ограничена, и других метисов с белыми волосами, или зелеными, как у меня глазами я не знала. К одиннадцати годам я смекнула, что темные оттенки во внешности доминируют, и по всем законам я должна была унаследовать отцовскую черноту, в которой не видно зрачка, а взяла бабушкину летнюю листву.

      –Я надеюсь, что воск не растает на жаре, – сказала я, поправляя слегка выбившиеся волосинки, – пойдем завтракать, а то еще с час потратим на платье.

      Я резко поднялась, не давая маме опомниться, и ведомая на запах прошла в кухню, где на конфорке кипел кофе, а под крышкой сковороды лежали оладьи. Мне не особо хотелось есть, но запах так манил, что я не могла отказаться.

      Много я не осилила, съела два оладушка, выпила две чашки кофе, обильно высыпав в них сахара, и стала поторапливать маму, потому как к десяти подъедет экипаж, и нам нельзя его задерживать.

      Удобное пончо, согревавшее в холод и не дававшее телу нагреться в жару, пришлось скинуть, а вместо него мама надела на меня сорочку, подала чулки до колен, цвета винили, и достала корсет. Это был первый раз в жизни, когда я ощутила на себе путы корсета, в котором ни дышать, ни говорить толком было нельзя. По виду мою талию в двадцать три* дюйма утянули до двадцати, а то и девятнадцати, и в сравнении с широкими бедрами, талия казалась неестественной. Фижма падала, и мама несколько раз перетягивала пояс, но вскоре резко дернула его, оторвав половину, и вместо застежки завязала его на бедре.

      –Боже, Каллет, ты похудела, что платье на тебе не сидит, –