На чужом пиру. Серик Асылбекулы

остановился, сплюнул от досады и пошел к своей машине.

      ***

      Девушка уже совсем безнадежно бросила взгляд на часы. Договаривалисьвстретиться в семь. Сейчас без четверти восемь. Она же пришла сюда в половине седьмого и сейчас ругала себя, что вообще притащилась в такую даль. «А этот… Тьфу, что за балаболка, ничего святого в душе… Стоишь тут, как дура, посреди степи, а он можеть быть, и забыл, какой сегодня день или… или катается с другой».

      Темные, как сливы, глаза девушки затуманились от обиды. Стараясь сдержать слезы, она прикусила губу. «Ладно, потерпим ровно до восьми. Не для него, конечно, а так… Когда приедет и будет оправдываться, чтобы поймать на лжи. Уж тогда она ему ответит, найдет слова для этого непутевого женишка…».

      Из-за него пришлось взять грех на душу, обмануть стариков родителей. Она сказала, что пошла искать верблюда. Как бы он не оказался дома раньше ее возвращения. Мать вся изведется за вечер. А чем она оправдается? Опять придется лгать. «Бедная мама! Беспокоится. За единственную дочь готова жизнь отдать. Обидел ее аллах детьми. Только ради этого стоит выйти замуж и наградить ее пятью-шестью внуками… Ну, хоть двумя-тремя… Ого! Что за мысли? – одернула себя девушка. – Одни джигиты на уме. Потому-то и дрожишь здесь полтора часа. Так мне и надо. Сидела бы дома возле печки, рядом с мамой с папой и никаких забот…».

      И степь, словно осерчав, почернела, покрылась серым холодным мраком. Пронизывающий ветер становился все злей, яростней, подвывал в проемах окна и двери, словно старый шаман бормотал заклинания. Разбитая калитка в полутьме щерилась как вольчя пасть, скрипела и стонала от порывов ветра.

      Девушка рванулась с места, выбежала из дома, стала отвязывать повод застоявшейся на ветру кобылы.

      Какой негодяй, оказывается. Так и не пришел.

      Запрыгнув в седло, она стегнула старую клячу по худым бокам, будто животное в чем-то виновато. Из-под черных ресниц на щеки сорвались слезинки. Кобыла, скрипя седлом и суставами, не хотела переходить в галоп и лениво рысила. С пригорка девушка оглянулась в последний раз, и вдруг вдали блеснул свет фар.

      По бездорожью машина стремительно неслась к зимовке.

      – Милый! – прошептала она. – Значит, что-то опять случилось. – Ну, ничего. Хорошо, что дождалась.

      В лицо бил прохладный задиристый ветерок, играл черными как смоль локонами, выбившимися из-под платка.

      Акиин

      Толеутай проснулся до рассвета от жажды. Пошевелил жестким языком. В голову будто свинца налили, тело горело. И в комнате странная духота, как при сильной утечке газа из конфорки – она совсем не подходит на застоялый воздух помещения, где ночует много людей.

      «Где я?» – подумал Толеутай и в следущий миг понял: то, что он принял за газ, всего лишь сильный запах нафталина, которым аулчане пересыпают одеяла, кошмы, ковры и другие шерстяные вещи, чтобы не завелась моль. И сразу все стало на свои места: и дом, в котором он ночует, и боль в левом глазу, и вчерашний вечер.

      – Проклятье! –