На чужом пиру. Серик Асылбекулы

не отрывая глаз от удалявшегося Калнияза, пробормотал Алданыш. – Вот настоящий большевик… Ради такого человека не жаль себя самого принести в жертву… не жаль себя самого принести в жертву… Нету у меня мозгов, нету, – постучал себя кулаком по голове. – Нет бы сразу пойти к Калниязу и все рассказать, так нет, чуть до столицы не дошел, чуть не все деньги промотал, а ради чего? Свои обидят, свои и пожалеют!

      Затуманившийся от умиления взгляд Алданыша упал на бурого вола, спозаранку отправившегося на сеновал Шардарбека. Спокойное нахальство скотины так возмутило хозяина, что он схватил вилы и бросился следом.

      – Куда? Куда, пес?! Мало ты мне напакостил, итит твою… собака…

      Поднималось солнце. Вол, задрав хвост, кинулся к сеновалу с другой стороны. Алданыш, споткнувшись, растянулся на земле. «Хотел ведь осенью забить этого шайтана на мясо – Уркия отговорила. Вот уж истина: выслушай женщину и сделай наоборот…».

      Алданыша вдруг осенило: ведь ничего бы и не было, не пойди он на поводке у собственной жены. И все несчастья в его жизни оттого, что он, мужчина, слушается бабу.

      Размахивая вилами, мчался по аулу Алданыш, которого в его почтенном возрасте до сих пор называют Алдошем, ругал на чем свет стоит своего бурого вола и как достойный потомок ходжи Насреддина ни на грамм не сомневался, что во всех его бедах виновата жена и только она.

      Свидание

      Куда ни глянь – бескрайняя равнина, чахлые пучки иссохших трав да песок. Посреди степей – зимовка с покосившейся крышей, дворик с камышитовой оградой. Укрывшись за стеной от промозглого осеннего ветра, стоит оседланная кобыла. Лошадь стара и на редкость худа, морщинистая губа отвисла, глаза закрыты. Она покорно ждет, когда закончится этот хмурый день с серым небом, с пронизывающим ветром.

      Мрачно брошенное людьми жилище: изгородь истрепана ветрами, местами зияют проломы, двор зарос крапивой и другими сорными травами, растущими обычно на покинутых кочевьях – иссохшими верблюжьими колючками, лопухами. У входа сухой могильник цепляется за одежду и обувь, с треском осыпаются, лопаются, шуршат высохшие колокольчики.

      Стены зимовки черны от сырости, квадрат единственного окна давно распахнут всем ветрам, на полу осколки битого стекла. Прислонившись плечом к стене, возле окна стоит смуглая девушка в новой телогрейке. Она здесь уже около часа; смотрит на чуть приметную ленту дороги. В больших карих глазах уже попыхивают дезские искорки – даже ее терпению приходит конец. Все чаще она посматривает на часы, ее возмущению нет предела. Она что-то бормочет, словно отчитывает кого-то. Каждую следующую минуту готова вскочить на свою клячу, но снова откладывает этот миг и опять смотрит на дорогу.

      «Совесть у него есть, на самом-то деле? Где же носит этого краснобая? В прошлый раз назначил свидание и не пришел – правда, потом клялся, прощения просил, наговорил оправданий. И вот опять… Кажется, обманул. А для чего тогда надо было умолять и выпрашивать эту встречу?