Неразменный рубль: Повести и рассказы. Николай Лесков

взаправду, что ты за зверя такого нам завез? – спросил Александр Иванович, когда мы взошли в его чертежную.

      – Овцебыка, – отвечал я, улыбаясь.

      – Непонятный, брат, какой-то!

      – Чем?

      – Да совсем блажной какой-то!

      – Это сначала.

      – А может быть, под конец хуже будет?

      Я рассмеялся, и Александр Иванович тоже.

      – Да, парень, смех смехом, а куда его деть? Ведь мне, право, такого приткнуть некуда.

      – Пожалуйста, дай ему что-нибудь заработать.

      – Да ведь не о том! Я не прочь; да куда его определить-то? Ведь ты гляди, какой он, – сказал Александр Иванович, указывая на проходившего в эту минуту по двору Василья Петровича.

      Я посмотрел, как тот шагает, заложа одну руку за пазуху свиты, а другою закручивая косицу, и сам подумал: «Куда бы его в самом деле, однако, можно было определить?»

      – Пусть на порубке смотрит, – посоветовала мужу хозяйка.

      Александр Иванович засмеялся.

      – Пусть его будет на порубке, – сказал и я.

      – Эх вы, дети малые! Что он там будет делать? Там ведь непривычный человек со скуки повесится. А мой згад – дать ему сто рублей, да пусть идет куда знает и пусть делает что хочет.

      – Нет, ты его не отгоняй.

      – Да, этак обидеть можно! – поддержала меня Настасья Петровна.

      – Ну куда ж я его дену? У меня ведь все мужики; я сам мужик; а он…

      – Тоже не барин, – сказал я.

      – Ни барин, ни крестьянин, да и ни на что никуда не годящийся.

      – Да отдай ты его Настасье Петровне.

      – Право, отдай, – вмешалась она снова.

      – Бери, бери, моя матушка.

      – Ну и прекрасно, – сказала Настасья Петровна. Овцебык остался на руках Настасьи Петровны.

      Глава десятая

      В августе месяце, живучи уже в Петербурге, я получил в почтамте страховое письмо со вложением пятидесяти рублей серебром. В письме было написано:

      «Возлюбленный брате!

      Я нахожусь при истреблении лесов, которые росли на всеобщую долю, а попали на свиридовскую часть. За полгода дали мне жалованья 60 рублей, хотя еще полгода и не прошло. Видно, гарнитура моя под это подговорилась, но сия их великатность пусть будет втуне: я в сем не нуждаюсь. Десять целковых себе оставил, а пятьдесят, при сем прилагаемых, тотчас, без всякого письма, отошлите крестьянской девице Глафире Анфиногеновой Мухиной в деревню Дубы, – ской губернии, – ского уезда. Да чтоб не знали, от кого. Это та, которая будто жена моя: так это ей на случай, если дитя родилось.

      Тут мое житье постылое. Делать мне здесь нечего, и я одним себя утешаю, что нигде, видно, нечего делать опричь того, что все делают: родителей поминают да свои брюхи набивают. Здесь все на Александра Свиридова молятся. Александр Иванович! – и человека больше ни для кого нет. До него все дорасти хотят, а что он такое за суть, сей муж кармана?

      Да, понял ныне и я нечто, понял. Разрешил я себе ”Русь, куда стремишься ты?“,