Неразменный рубль: Повести и рассказы. Николай Лесков

спокойно, но несколько серьезнее обыкновенного. Перед ним стояло человек тридцать мужиков. Они были без шапок, с заткнутыми за пояса топорами. Несколько в стороне от них стоял знакомый мне приказчик Орефьич, а еще далее – кучер Миронка.

      Тут же стояла пара выпряженных коренастых лошадок Александра Ивановича.

      Миронка подскочил ко мне и, взяв мою лошадь, с веселой улыбкой сказал:

      – Эх, как упарили!

      – Поводи, поводи хорошенько! – крикнул ему Александр Иванович, не выпуская счет из руки.

      – Так та́к, ребята? – спросил он, обратясь к стоявшим перед ним крестьянам.

      – Должно, так, Александра Иваныч, – отозвалось несколько голосов.

      – Ну, и с Богом, коли так, – отвечал он крестьянам, протянул мне руку и, долго посмотрев мне в глаза, сказал:

      – Что, брат?

      – Что?

      – Какову штучку-то отколол?

      – Повесился.

      – Да; сказнил себя. Ты от кого узнал?

      Я рассказал, как было.

      – Умница баба, что спосылала за тобою; я, признаться, и не вздумал. Да ты еще-то что знаешь? – понизив голос, спросил Александр Иванович.

      – А еще я ничего не знаю. Разве еще что есть?

      – Как же! Он тут, брат, было такую гармонию изладил, что унеси ты мое горе. Поблагодарил было за хлеб за соль. Да и вам с Настасьей Петровной спасибо: одра этакого мне навязали.

      – Что же такое? – говорю. – Сказывай толком!

      А самому страсть как неприятно.

      – Писание, братец, начал толковать на свой салтык, и, скажу тебе, уж не на честный, а на дурацкий. Про мытаря начал, да про Лазаря убогого, да вот как кому в иглу пролезть можно, а кому нельзя, и свел все на меня.

      – Как же он оборотил на тебя?

      – Как?.. А так, видишь ли, что я в его расчислении «купец – загребущая лапа» и гречкосеям надо меня лобанить.

      Дело было понятно.

      – Ну, а что же гречкосеи? – спросил я Александра Ивановича, смотревшего на меня значительным взглядом.

      – Ребята, известно – ничего.

      – То есть начистоту, что ли, всё вывели?

      – Разумеется. Волки! – продолжал Александр Иванович с лукавой усмешкой. – Всё, будто не смысля, ему говорят: «Это, Василий Петрович, ты, должно́, в правиле. Мы теперь как отца Петра увидим, тоже его об этом расспрошаем», а мне тут это все больше шутя сказывают и говорят: «Не в порядках, говорят, все он гуторит». И прямо в глаза при нем его слова повторяют.

      – Ну, что ж дальше?

      – Я было это хотел так и спустить, будто тоже не разумею; ну, а теперь, как такой грех случился, призывал их нарочно будто счеты поверить, да стороною им загвоздку добрую закинул, что эти, мол, речи пустотные, их надо из головы выкинуть и про них крепко молчать.

      – А хорошо, как они это соблюдут.

      – Небось соблюдут, со мной не дурачатся.

      Мы вошли в избу. На лавке у Александра Ивановича лежали пестрая казанская кошма и красная сафьяновая подушка; стол был накрыт чистой салфеткой, и на нем весело кипел самовар.

      – Что это ему