Белокурый. Засветло вернуться домой. Илона Якимова

но в умах людей участь его была решена, и мало кто зарыдал бы о нем искренно, кроме двоих детей, боготворивших его и боявшихся в равной степени. Для старшей дочери время любви давно прошло, несгибаемая воля Тюдоров – вот что ненавидел в ней отец прежде всего. Босуэлл встречал ее при дворе – призванную своей ровесницей и подругой королевой Екатериной Парр – леди Марию Тюдор, которую вновь внесли в завещание короля, как престолонаследницу, второй в очереди за братом. Невысокая, хрупкая, болезненная, рыжеволосая, как все Тюдоры, с превосходными манерами и неожиданно низким для такой маленькой женщины, подлинно мужским голосом – что приводило в недоумение всех, говоривших с нею впервые. Леди Мария считала шотландца воплощением порока и при встречах поначалу едва отвечала на поклон, однако когда выяснилось, что граф Босуэлл превосходно говорит по-французски, прилично знает латынь и цитирует книгу Екклесиаста с любого стиха, она понемногу сменила холодность на любезность.

      Милая дама, размышлял он, разглядывая собеседницу, несомненно привлекательная умом и силой духа, но при близком взгляде на леди Марию даже его талант к женщинам ощущался угасшим. Не приведи Господь быть женатым на ней, да еще ценой Хермитейджа – пусть бы и позволили. И Босуэлл сделал то, что предпринимал всегда в подобных случаях – начал дружить с дочерью короля. Она же помнила тот его взгляд поначалу – оценивающий, взгляд мужчины – и это не могло втайне не льстить ей. Он был человеком ее отца и брата, человеком Сеймуров, но поговорить с Патриком Хепберном было приятно.

      – Вы лучше славы, которая идет о вас, – сказала она ему однажды.

      Белокурый улыбнулся в ответ:

      – Госпожа моя, неимущему и бесправному легко быть добродетельным! Вы не похвалили бы меня во дни моей действительной славы.

      Черные дни, дни забвения. Забвения тем более жалящего, что публичного – каждый божий день. Всему свое время, и время всякой вещи под небом: время рождаться, и время умирать…

      Но лучше уж дни забвения, чем то, как король Генрих и в болезни своей помнил о нем отчетливо и черно, как о цели и средстве. Перед самым Рождеством Паджет донес ему пожелание короля узреть подписанные графом присяжные статьи, в том числе, о передаче крепостей со всеми гарнизонами… и Босуэлл волком метался по спальне в своей Сент-Джайлской норе. Та белая ярость, что накрывала его в Хейлсе при мысли о том, что нужно подчиниться кардиналу и королеве, была ничто в сравнении с горькой желчью, отравляющей кровь теперь. Из Эдинбурга не было вестей, но не было их и из Брихина тоже, и означало это, что придется не просто выбирать, кому отдать верность своего меча, но отдать тут же, и никакое «потерпите, мой друг» Хартфорда его более не спасет. Он не мог и не хотел верить в то, что придется сделать, а после все же собрался и отправился в Гринвич, где двор проводил праздники. Зрелище Генриха Тюдора на троне, а потом – и за парадным ужином, как ни странно, вдохновило