Белокурый. Засветло вернуться домой. Илона Якимова

ощущал бы боль в онемевшей руке, и становился мрачен и груб с кинсменами. Испорченный в Венеции желудок теперь диктовал умеренность в питье, стало быть, забыться этим способом возможности не представлялось, и к вечеру он был равно трезв и зол, и вечер угасал под аккомпанемент дурнейшей музыки во дворе дома и какой-нибудь «Жалобы девицы на тоску по другу постельному Или не хочу и не буду больше спать я одна» – и после во тьме, до часа ночного сторожа, шныряли только грабители, расхитители добра, гулящие девки. Под этот гвалт он смежал веки за пологом постели – грубое белье с чужим запахом – и лежал неподвижно долгие часы без сна.

      Словом, Лондон был уже не тот, что во времена его юности.

      Возможно, дело было в том, что и юность его давно прошла.

      Сент-Джайлс-в-полях, тихий приход, ровно на полпути от Сити и Тауэра до Вестминстера… так и не получивший приглашения жить при дворе, граф Босуэлл снял здесь дом с небольшим садом, предусмотрительно выбрав возможность приходить к себе и покидать жилище, оставаясь незамеченным соседями – ближайшие особняки были и расположены в отдалении, и скрыты зеленью. Два этажа, более чем достаточные для шестерых, если бы только к нему под крыло тут же не начали стекаться все, ущемленные регентом, королевой-матерью, преследованиями протестантов за веру… с глубокой самоиронией Патрик Хепберн внезапно обнаружил себя любимцем и светочем недовольных – роль, сколь прельстительная, столь и опасная, не говоря уже о расходах. Сент-Джайлс стал его третьим и последним приютом за все годы английского изгнания. Какое-то время он прожил вблизи Вестминстерского аббатства, зрелище мертвых английских королей весьма радовало глаз, но этой утехи хватило ненадолго. Одно дело, когда навещаешь Лондон тайком от кузена Джейми, чтобы развлечься, продаться и досадить, отомстить хотя бы намерением, и совсем другое, когда тебе уже тридцать пять, ты снова потерял все, что имел, и только бешеное жизнелюбие и железная воля держат в твоем внутреннем взоре некий, весьма неясный образ будущего.

      Какого будущего, когда оно случится с ним? Он не знал.

      Тяжело пережить только первую зиму, первую весну в изгнании – время волочится, будто тело Гектора за колесницей Ахилла. В отличие от Венеции, в Лондоне не было горячего, страстного нетерпения вернуться и возместить всем и всё, теперь он знал, что придется ждать долго, и был готов к тому – по крайней мере, рассудком. Он дума, много думал, ибо времени хватало среди всех дрязг двора Тюдора, среди всей потребной для выживания изворотливости. Он должен был понять, куда двигаться дальше, с какой страной и какой короной отныне связать судьбу. В горьком потоке дней отщепенца вначале есть мгновение, в котором отмирает часть души неверующей. Неверующей в то, что ты снова выброшен на берег жизни, разбит кораблекрушением, по своей воле или по воле фортуны, но вот – лежишь, не в силах пошевелиться, встать и идти. И какой святой, кроме грешного флорентийца, поднял бы его с места теперь?