Именами вашими стоим. Евгений Георгиевич Балакин

Преображение Господне! Ты не забыл?

      – Только яблок здесь нет, Верушка. Немудрено забыть.

      Иван Владимирович оглянулся на остальных, ища поддержки. Но все молчали. Ответил только Цидеркопф:

      – Яблоки здесь расти не будут. Сибирь! Слишком холодно.

      При этом он посмотрел на свои руки, затянутые в тонкие перчатки, и, словно бы согревая, несколько раз крепко сжал их.

      – Нет! Я чувствую, они вырастут! Надо только попробовать, хотя бы попытаться высадить их здесь! Или антоновку, или белый налив. А, Ванечка? Давай привезём сюда саженцы! Я из Владимира возьму. У нас они хорошие, яблоки-то. А ты своих, курских, прихватишь и, глядишь, примутся на новом месте.

      Вера Николаевна в своём длинном белом платье была похожа на заблудившегося ангела. Лицо её, измученное тяжёлой болезнью, чудесным образом преобразилось. Впервые за долгое время оно прояснилось и наполнилось какой-то тихой радостью. А в глазах, когда она смотрела на мужа, столько было мольбы, словно от того, вырастут здесь яблоки или нет, зависела её жизнь.

      – Да отчего же, милая, не попробовать, – неуверенно проговорил Столов. – Очень даже можно и попробовать.

      Внезапно очередной приступ удушливого кашля буквально согнул Веру Николаевну пополам. Едва справляясь с ним, она, не оборачиваясь, помахала всем рукой и торопливо, белым призраком, исчезла за кустами сирени. Иван Владимирович бросился было за ней, но остановился, и как-то суетливо и беспомощно затоптался на одном месте:

      – Верочка! Я сейчас! Сейчас догоню тебя! Анечка, голубушка, проводите её, пожалуйста, домой. Не сочтите за труд. А я чуть позже… чуть позже.

      Анечка, кивнув головой, тотчас же пошла догонять Веру Николаевну.

      Сочувственно похлопав Столова по плечу, ушёл Христиани. Следом за ним ушли и другие. Остались ещё Ольга Леонидовна и Цидеркопф, который не отходил от неё ни на шаг. Но та, внезапно увидев в конце аллейки чью-то согнувшуюся тень, несмотря на слабый свет масляных ламп, узнала своего мужа-ревнивца и категорически запретила Петру Адольфовичу провожать себя. Более того, страшным шёпотом велела ему стоять и не двигаться пока она не уйдёт.

      Лекарь с разочарованным видом проводил её взглядом, и вот тут к нему быстро подошёл Иван Владимирович. Он крепко ухватил его за руку, и заговорил порывисто, едва сдерживая слёзы:

      – Пётр Адольфович, извините меня, что я так… Но поймите меня правильно, дорогой Пётр Адольфович, я не могу об этом при всех… Я не о себе… Вижу, как она страдает, как мучается, и сделать-то ничего не могу! Это ведь так страшно – видеть, как умирает родной человек, и не знать, как помочь… В растерянности полной! Умоляю вас, Петр Адольфович, Верочкин кашель… Скажите мне честно, вы сможете её вылечить? – он уже почти кричал Цидеркопфу. – Вы её вылечить сможете!?

      Цидеркопф слушал всё это спокойно и невозмутимо. Его лицо приняло профессионально медицинское выражение, то есть было абсолютно бесстрастным, и понять, сочувствует он чужому горю или оно его совсем не трогает, было