Тени в раю. Эрих Мария Ремарк

коротал время, наблюдая за двумя посетителями, сидевшими, как и я, в приемной. Один из них жевал резинку, другой пытался пригласить секретаршу адвоката на чашку кофе в обеденный перерыв. Секретарша только посмеивалась. И правильно делала! У этого типа была вставная челюсть, а на коротком толстом мизинце с обгрызанным ногтем сверкало бриллиантовое кольцо. Напротив стола секретарши между двумя цветными гравюрами, изображавшими уличные сценки в Нью-Йорке, висела окантованная табличка с одним словом – «Think!» [8]. Этот лапидарный призыв мыслить я замечал уже не раз. В коридоре гостиницы «Ройбен» он красовался в весьма неподходящем месте – перед туалетом.

      Самое яркое проявление пруссачества, какое мне до сих пор довелось увидеть в Америке!

      Адвокат был широкоплечий мужчина с широким, плоским лицом. Он носил очки в золотой оправе. Голос у него был неожиданно высоким. Он это знал и старался говорить на более низких нотах и чуть ли не шепотом.

      – Вы эмигрант? – прошептал он, не отрывая взгляда от рекомендательного письма, написанного, видимо, Бетти.

      – Да.

      – Еврей, конечно.

      Я молчал. Он поднял глаза.

      – Нет, – сказал я удивленно. – А что?

      – С немцами, которые хотят жить в Америке, я дела не имею.

      – Почему, собственно?

      – Неужели я должен вам это объяснять?

      – Можете не объяснять. Объясните лучше, почему вы заставили меня прождать целый час?

      – Госпожа Штейн неправильно меня информировала.

      – Я хочу задать вам встречный вопрос: а вы кто?

      – Я – американец, – сказал адвокат громче, чем раньше, и потому более высоким голосом. – И не собираюсь хлопотать за нациста.

      Я расхохотался.

      – Для вас каждый немец обязательно нацист?

      Его голос снова стал громче и выше:

      – Во всяком случае, в каждом немце сидит потенциальный нацист.

      Я снова расхохотался.

      – Что? – спросил адвокат фальцетом.

      Я показал на табличку со словом «Think!». Такая табличка висела и в кабинете адвоката, только буквы были золотые.

      – Скажем лучше так: в каждом немце и в каждом велосипедисте, – добавил я. – Вспомним старый анекдот, который рассказывали в девятнадцатом году в Германии. Когда кто-нибудь утверждал, будто евреи повинны в том, что Германия проиграла войну, собеседник говорил: «И велосипедисты тоже». А если его спрашивали: «Почему велосипедисты?» – он отвечал вопросом на вопрос: «А почему евреи?» Но это было в девятнадцатом. Тогда в Германии еще разрешалось думать, хотя это уже грозило неприятностями.

      Я ждал, что адвокат выгонит меня, но на его лице расплылась широкая улыбка, и оно стало еще шире.

      – Недурственно, – сказал он довольно низким голосом. – Я не слышал этого анекдота.

      – Анекдот с бородой, – сказал я. – Сейчас в Германии больше не шутят, сейчас там только стреляют.

      Адвокат снова стал серьезным.

      – У меня слабость к анекдотам, – сказал он. – Тем не менее я стою на своем.

      – И

8

Думай (англ.).