Тени в раю. Эрих Мария Ремарк

Боже мой, откуда вы взялись? И с каких пор вы здесь? Почему я ничего о вас не слышала? Неужели не могли сообщить о себе! Ну конечно, у вас дела поважнее. Где уж тут вспомнить обо мне? Типично для…

      – Вы знакомы? – спросил Кан.

      Невозможно было представить себе человека, участвовавшего в этом переселении народов, который не знал бы Бетти Штейн. Она была покровительницей эмигрантов – так же, как раньше в Берлине была покровительницей актеров, художников и писателей, еще не выбившихся в люди. Любвеобильное сердце этой женщины было открыто для всех, кто в ней нуждался. Ее дружелюбие проявлялось столь бурно, что порой граничило с добродушной тиранией: либо она принимала тебя целиком, либо вы становились врагами.

      – Конечно, знакомы, – ответил я Кану. – Правда, мы не виделись несколько лет. И вот уже с порога, не успел я войти, как она меня упрекает. Это у нее в крови. Славянская кровь.

      – Да, я родилась в Бреславле, – заявила Бетти Штейн, – и все еще горжусь этим.

      – Бывают же такие доисторические предрассудки, – сказал Кан невозмутимо. – Хорошо, что вы знакомы. Нашему общему другу Россу нужны помощь и совет.

      – Россу?

      – Вот именно, Бетти, Россу, – сказал я.

      – Он умер?

      – Да, Бетти. И я его наследник.

      – Понимаю.

      Я объяснил ей ситуацию. Она тут же с жаром ухватилась за это дело и принялась обсуждать различные варианты с Каном, который как герой Сопротивления пользовался здесь большим уважением. А я тем временем огляделся. Комната была очень большая, и все здесь соответствовало характеру Бетти. На стенах висели прикрепленные кнопками фотографии – портреты с восторженными посвящениями. Я начал рассматривать подписи: многие из этих людей уже погибли. Шестеро так и не покинули Германию, один вернулся.

      – Почему фотография Форстера у вас в траурной рамке? – спросил я. – Он ведь жив.

      – Потому что Форстер опять в Германии. – Бетти повернулась ко мне. – Знаете, почему он уехал обратно?

      – Потому что он не еврей и стосковался по родине, – сказал Кан. – И не знал английского.

      – Вовсе не потому. А потому, что в Америке не умеют делать его любимый салат, – торжествующе сообщила Бетти. – И на него напала тоска.

      В комнате раздался приглушенный смех. Эмигрантские анекдоты были мне хорошо знакомы – смесь иронии и отчаяния.

      Существовала также целая серия анекдотов о Геринге, Геббельсе и Гитлере.

      – Почему же вы тогда не сняли его портрет? – спросил я.

      – Потому что, несмотря на все, я люблю Форстера, и потому что он большой актер.

      Кан засмеялся.

      – Бетти, как всегда, объективна, – сказал он. – И в тот день, когда все это кончится, она первая скажет о наших бывших друзьях, которые за это время успели написать в Германии антисемитские книжонки и получить чин обер-штурмфюрера, что они, мол, делали это, дабы предотвратить самое худшее! – Он потрепал ее по мясистому загривку. – Разве я не прав, Бетти?

      – Если другие – свиньи, то это не значит, что и мы должны вести себя по-свински, – возразила Бетти несколько