Теоретическая и практическая конфликтология. Книга 1. Коллектив авторов

ничем не ограничивают себя в выборе средств, есть война на уничтожение уже хотя бы с психологической точки зрения. Ибо если мы не будем воздерживаться, по крайней мере, от убийства, предательства, нарушения слова, мы изменим самый строй мыслей нашего противника и уничтожим в нем то доверие, которое одно могло бы послужить почвой для заключения мира.

      На любой стадии развития общества, где прямое насилие уступило место каким-либо иным отношениям, элемент единения неизбежно вплетается во вражду, хотя в целом накал враждебности между сторонами от этого не уменьшается.

      Когда лангобарды в VI веке завоевали Италию, они наложили на местное население дань – треть урожая, причем каждый из победителей собирал ее с определенных семей. Можно предположить, что ненависть побежденных к угнетателям-пришельцам стала едва ли не сильнее той, что была во время военной борьбы, а пришельцы отвечали на нее не меньшей ненавистью – потому ли, что нам естественно ненавидеть ненавидящих нас в силу инстинкта самосохранения, или потому, что мы всегда ненавидим тех, кому причинили зло. Так или иначе, но в этих новых отношениях по сравнению с военным противостоянием была уже немалая доля общности, источником которой служило то самое, что порождало вражду: принужденные делиться всеми доходами с лангобардами, местные жители разделяли с ними и интересы. Дивергенция и гармония слились в этом пункте нераздельно, и именно то, что служило основой вражды, стало фактически зародышем будущей общности.

      Чаще всего этот тип реализовался в форме обращения пленного врага в рабство – вместо того, чтобы его убить. Разумеется, такое рабство, как правило, представляет собой пограничный случай абсолютной внутренней враждебности, однако здесь уже имеет место социологическое отношение, а тем самым предпосылка для смягчения вражды.

      Заметим, что нередко провоцируют обострение противостояния для того, чтобы смягчить его. Такая провокация вовсе не стремится вызвать взрыв вражды, как врач прорывает нарыв. Она исходит из уверенности, что противная сторона не переступит известных границ, и обострение антагонизма исчерпает его напряжение либо обнаружит для противника его собственную глупость.

      Монархи нередко ставили во главе оппозиции одного из принцев, так поступал, например, Густав Ваза. Оппозиция приобретала больший вес; из-за этого к ней присоединялись элементы, которые прежде держались в стороне, однако именно поэтому она начинала держаться в более строгих рамках. Таким образом, правительство, на первый взгляд, существенно усиливая своего противника, снимало радикальную остроту противостояния.

      С пограничным случаем совсем иного рода мы сталкиваемся там, где источником конфликта является, по-видимому, лишь жажда борьбы.

      Пока у борьбы есть объект, пока конфликт мотивирован корыстью или властолюбием, гневом или местью, борьба обусловлена общими нормами и обоюдными ограничениями, причем двоякого рода. С одной стороны, источником ограничений служит сам