На молитве. В тишине и в буре. Евгений Поселянин

духовное счастье, этим путем достигаемое, столь велико, что в нем, как капля грязи в чистейших водах океана, тает-растворяется бесследно всякое земное горе, все недочеты. На все несовершенства земли – испытания, разочарования, болезни, людские грехи и пороки,  – на все набрасывает светлый примирительный покров дух человеческий, еще в теле земном достигший неба и небом веселящийся.

      Даже среди гонений и лишений, терпя муки, на деле познав все отравы жизни, человек, приблизившийся ко Христу и в Нем преобразившийся, переживает еще на земле и в земном теле такую высокую радость, что, подобно ученику Христову на Фаворе, мог бы о себе воскликнуть:

      – Добро мне здесь быти!

      И таким образом, место казни, изгнания и проклятия – земля – для него превращается в место покоя, радости, предначинающегося блаженства.

      Да, не чем иным, как той радостью, которую подает обладание Христом, можно объяснить то непрестанное, неизменное радование духовное, которое здесь наполняет души праведников.

      Самого бодрого, самого радостного человека пришлось мне встретить в одном, по внешним обстоятельствам его жизни, из несчастнейших и обремененнейших людей, каких мне довелось видеть,  – в старце Амвросии Оптинском.

      В глубокой и дряхлой старости, почти недвижимый, не сходивший часа по двадцать два в сутки с жесткой и узкой койки, старец страдал неизлечимыми и мучительными болезнями – несварением желудка, жегшим его нестерпимо внутренним жаром, сменявшимся ознобом, так что приходилось с него по нескольку раз в час сменять белье, тогда как он еле мог повернуться. И к этому болезненнейшему, изнуреннейшему человеку шли безостановочно целые вереницы никогда не переводившегося народа. И с чем шли? С какими признаниями, с какими душевными ранами и житейскими осложнениями!

      Шли как к последнему прибежищу, когда во все уже изверились и нигде помощи не нашли. Шли с такими страшными тайнами, которые язык отказывается выговорить, которые хотелось пересказать раньше обыкновенному духовнику, но слова которых замирали, не будучи в состоянии сорваться с языка. Шли в таких осложнениях, в которых бы не смог разобраться и сам хитроумный царь Соломон.

      И вся страшная накипь жизни была постоянно тут пред ним, этим слабым, изнемогавшим, чуть живым человеком.

      Было от чего потерять голову, зажать себе уши пальцами, крепко закрыть глаза пред этим грозным натиском вылезавших отовсюду поразительных ужасов жизни.

      И что же?

      Боже, какая чуднаятишина была неизменно в душе этого человека и каким умиротворением мощно веяло от него на вас, как только вы к нему подходили! Еще не сказав ему ничего, еще не произнеся пред ним тех горьких жалоб на жизнь, которые в вас кипели и которые вы к нему принесли, вы вдруг ощущали, что все волнующее, тревожащее, раздражающее вас, устрашающее – все куда-то вдруг пропало, нет больше ни тревоги, ни страха, ни злых предчувствий.

      Ясно, радостно, спокойно.

      И ясные, безмятежные, сияющие тихим огнем любви, греющей и светящей, глаза старца смотрят