Письма с Первой мировой (1914–1917). Фридрих Краузе

вр[ачом] эвакуационного] п[ункта], узнать от него что и как. Человек он оказался в самом деле милый, но всё же огорошил меня с самого начала заявлением, что у нас, как главном эвакуационном] пункте, не может быть никаких комиссий, что даже мечтать об этом не приходится. А начальник эвакуационного] п[ункта] относительно моего рапорта и не думал с ним переговорить. Всё это кончено. (А П. П. вчера утверждал обратное. Либо он глуп, либо хотел из себя корчить благодетеля!) При прежнем начальстве это можно бы устроить, но теперь даже речи быть не может!

      Я, конечно, сразу поник головой. Тогда он мне посоветовал следующее: как больной, я могу быть эвакуирован во всякое время, только я буду тогда направлен в Черкассы, как наш тыловой эвакуационный] пункт, где я должен буду представиться комиссии, от которой будет зависеть дальнейшее. Он тут же прибавил, что в комиссии в Черкассах заседают люди хорошие, с которыми можно говорить по-человечески. Во всяком случае, это единственный легальный путь попасть в Москву. О нелегальных путях я теперь и не мечтаю, так как П. П. при смене начальства ни за что не рискнет.

      И вот я только что настрочил длинное весьма убедительное письмо Алексею Афанасьевичу [Морозову] в Черкассы, узнать через посредство его главного врача, каковы будут мои шансы в случае, если я представлюсь комиссии. Его главный врач очень толковый человек, и я надеюсь, что он мне ничего глупого не ответит, а узнает толком. Я ему подчеркнул, что я ни в коем случае не соглашаюсь на перевод или отпуск куда-нибудь в Тмутаракань, что мне нужен только отпуск и только отпуск в Москву, всё остальное меня не устраивает.

      Теперь буду с жгучим интересом ждать от него ответа, который может быть только через неделю. Если ответ будет благоприятным, – а мне так хочется верить, что это будет так, – то мне придется еще несколько дней числиться здесь больным в госпитале, а затем уже только можно будет и эвакуироваться. Как видишь, Шурочка, даже в лучшем случае канитель еще на две с лишним недели.

      Ты помнишь, милая моя Шурочка, как мы во время оно оба утверждали, что характер у нас непостоянный, – с глаз долой, из сердца вон!? Ты помнишь? А что же оказывается на самом деле? Как раз обратное. Наша кривая возрастает и не видно конца! Душа моя стремится к тебе! Милая, я знаю, что даже у тебя уже нет сомнений на этот счет. Чудно устроен человек!

      Мы сегодня купили пару лошадей и санки. Долго торговались: мы давали 150 р. за пару, а продавец требовал 280 р. Сошлись на 220 р., да санки 25 р., да упряжь тоже 25 р., да на чаи. Вот и обошлось нам всё удовольствие в 275 р. Разделить на три: пай 92 рубля! Впервые я являюсь владельцем лошади. А кони добрые, как кажется, в особенности, когда мы их подкормим. И кажется, что мы не слишком переплатили. Я пока доволен. Только как назло и сегодня тает, дороги портятся, а мы рассчитывали только на зимний путь. Сниму лошадок, пришлю тебе фотографию, хотя тебе и неинтересно.

      От тебя сегодня письма нет, вообще нет письма. Газету еще не успел прочитать. Завтра едем в баню. Я, конечно, со всей осторожностью. Осоргина заканчиваю, очень доволен им. Я Левитскому много наговорил о Кони, заинтересовал его, хотел бы ему