Номах. Искры большого пожара. Игорь Малышев

Щусь, он у тебя под Текменёвкой сколько народа положил?

      – Да душ пятьдесят на тот свет переправил.

      Батька нехорошо улыбнулся.

      – Так что ж? Моего слова вам мало? – крикнул он в дверь и, снова не дождавшись ответа, заявил: – Тогда я снимаю свои гарантии.

      Он последний раз стукнул рукоятью револьвера по броне.

      – Молитесь, золотопогонные.

      Оправил ремни, тряхнул головой и сквозь сжатые зубы произнёс:

      – Дрова. Под днище, сверху, вдоль бортов. Засыпать его дровами и поджечь.

      Три тачанки и ещё бойцов десять пешими несколько раз отправлялись к видневшемуся вдалеке лесочку и натащили кучу сушняка размером с хороший стог.

      – Пока хватит. Но до темноты ещё сходить надо будет, – одобрил Номах. – И вот ещё что. Труба или прут железный найдётся у кого?

      В одной из тачанок отыскался обрезок трубы полтора метра длинной, возимый неизвестно для чего и неизвестно с каких пор. Русский человек часто бывает бестолково и нерасчётливо запаслив.

      – Дверцу им подоприте, – указал Номах на танк. – А то, чего доброго, ещё выйти захотят.

      Мосластый и Шимка подставили камень, установили на него конец трубы, другим концом подпёрли дверь. Забили ногами, чтобы труба плотнее встала враспор.

      – Сделано, – крикнули весело.

      – Обкладывай дровами.

      Когда огонь принялся лизать сухие бревёшки, Номах дал команду отойти шагов на сто от танка.

      – Хрен его знает, ну, как там рванёт чего. Убьёт ещё.

      – Чему там рваться? Ежли снарядам, так они б давно по нам пальнули.

      – А если там ящик гранат, скажем? Или пять ящиков?

      – Тогда ста шагов может и не хватить, – деловито согласился карлик Шимка.

      – Ничего, хватит, – снял папаху Номах. – Коней распрягите, нехай пасутся. Тут и заночуем.

      До заката оставался ещё час – полтора.

      Майское солнце садилось в молодую, пахнущую резко и свежо, как малосольные огурцы, листву ближайшего перелеска.

      Соловьи, дурея, изнывали по балкам. Далеко по округе разносились их раскаты и трели. Заслушаешься, и голова идёт кругом не хуже, чем от самогона.

      – Доброе место, – огляделся Номах.

      Нестор любил песни истомлённых весной соловьев. Слушать их он готов был часами. Другое дело, что ему, командиру войска в десятки тысяч штыков, нечасто удавалось вот так запросто послушать их пение.

      Номах разложил шинель на дне тачанки и улёгся, подложив под голову папаху.

      Завечерело. Скрылось солнце, взошла луна. Свет её поплыл половодкой по степи, сделал вокруг всё неверным, чуть дрожащим, словно действительно видимым сквозь лёгкую прозрачную воду. Ветер доносил запах цветущей черёмухи, смешанный с дымом. Соловьи изводили небо и землю песнями. Сердце билось в груди, словно у пятнадцатилетнего, в голову лезла восторженная чепуха о любви, тёплых руках, качающихся косах, податливой мягкости девичьего тела…

      Номах сам не заметил, как уснул.

      Проснулся он от прикосновения к плечу.

      – Батька, хлопцы картошек напекли. Будешь?

      – Картошки-то?